Из изнеженности новейшего человека, а не из истинной и глубокой жалости к тем страданиям родились чудовищные социальные нужды настоящего времени, и если верно, что греки погибли вследствие рабства, то еще вернее то, что мы погибнем вследствие отсутствия рабства - того рабства, которое ни первоначальному христианству, ни германству не казалось не только недостойным, но даже и предосудительным Как трогателен в наших глазах образ средневекового подневольного человека с его внутренне сильными и нежными отношениями в правах и обычаях к высшему классу, с глубокой осмысленностью его узкого, но уютного существования - как трогателен он и вместе с тем как укоризнен!
Тот, кто не может думать без грусти о конфигурации общества, кто научился понимать как длящееся болезненное рождение того привилегированного культурного человека, в службе которому должно исчахнуть все остальное, - тот не будет обманут тем ложным блеском, которым наши современники окружили происхождение и значение государства. Чем именно может являться для нас государство, как не средством возникновения и продолжения только что описанного социального процесса? Как бы ни было сильно в отдельном человеке стремление к общению - только железные тиски государства могут сплотить друг с другом большие массы настолько, чтобы могло начаться то химическое разложение общества и образование его новой пирамидной надстройки. Но каково происхождение этой неожиданной власти государства, цель которой лежит так далеко вне рассудка и эгоизма единичной личности? Как произошел раб, слепой крот культуры? Греки проговорились об этом в своем правовом инстинкте, который и в здравой полноте цивилизации и гуманности не переставал возвещать из медных уст следующие слова: “Победителю принадлежит побежденный с женой, детьми, всем имуществом. Сила дает первое право, и нет права, которое в своей основе не являлось бы присвоением, узурпацией, насилием”. Здесь мы опять видим, с какой настойчивостью природа, чтобы создать общество, кует суровое орудие государства - именно того победителя с железной рукой, который не что другое, как объективация вышеупомянутого инстинкта. По неопределимой величине и могуществу таких завоевателей наблюдатель чувствует, что они являются лишь средством обнаруживающийся в них и тем не менее скрытой от них цели. От них как будто исходит магическая воля; так загадочно быстро примыкают к ним слабые силы, так чудесно превращаются они при неожиданном росте этой могучей лавины, под обаянием того творческого ядра, приобретая небывалую дотоле силу химической реакции.
Если мы теперь посмотрим, как мало покоренные вскоре затем думают об ужасном происхождении своего государства - в сущности говоря, нет такого рода событий, о котором история осведомляла нас хуже, нежели о возникновении тех неожиданных, насильственных, кровавых и по крайней мере в одном пункте необъяснимых узурпаций; если, напротив, сердца невольно стремятся к заманчивости возникающего государства, предчувствуя невидимо глубокую цель там, где расчетливый разум способен видеть лишь сложение сил; если теперь даже государство ревностно считается целью и вершиной жертвования и долга единиц, то из всего этого видна огромная потребность в государстве, без которой в природе не удалось бы достигнуть своего “освобождения иллюзий” в зеркале гения. Какие только познания не преодолевает инстинктивное стремление к государству! Можно было бы думать, что существо, заглянувшее в происхождение государства, впредь будет искать своего спасения в пугливом отдалении от него. И где не видны памятники его происхождения - опустошенные страны, разрушенные города, одичавшие люди, всеистребляющая ненависть народов! Государство с его позорным происхождением для большинства людей - постоянный источник бедствия, в часто повторяющихся периодах пожирающее пламя рода человеческого - и при всем этом это звук, при котором мы забываемся, военный клич, воодушевивший у бесчисленным и действительно героическим поступкам, может быть, высшее и достойнейшее явление для слепой и эгоистичной массы, которая только в страшные моменты государственной жизни несет на своем плече удивительный отпечаток величия.
Греков же, ввиду единственной солнечной высоты их искусства, мы уже представляем себе как “политических людей в себе”; и действительно, история не знает второго примера такого ужасного разнуздания политического стремления, такого полного приношения в жертву инстинкту государственности всех других интересов - в крайнем случае можно сравнить и по тем же причинам выделить таким же титулом людей Ренессанса в Италии. Вышеупомянутое стремление у греков так обострено, что оно постоянно начинает свирепствовать против самого себя и кусает собственное тело. Кровавое соперничество города с городом, партии с партией, страсть к кровопролитию в тех маленьких войнах, достойный тигра триумф над телом низложенного врага, короче говоря, непрерывное возобновление троянских сцен борьбы и ужасов, в созерцании которых Гомер, как истинный эллин, радостно погружается, - на что указывает это наивное варварство греческого государства, в чем его оправдание перед судом вечной справедливости? Гордо и спокойно выступает перед ним государство; оно ведет за руку прекрасную, цветущую женщину - греческое общество. За эту Елену вело оно ту войну - какой седобородый судья дерзнет его осудить?
При той таинственной связи, которую мы предполагаем между государством и искусством, политической страстью и художественным творчеством, полем битвы и произведением искусства, мы понимаем под государством, как сказано, лишь железные тиски, которые насильственно создают социальный процесс: в то время как без государства в естественном bellum omnium contra omnes общество в большей своей части и в не области семьи не может пустить корней.
Теперь, когда всюду образовались государства, стремление bellum omnium contra omnes время от времени концентрируется в страшных народных бурях и разряжается редкими, но зато более грозными ударами и молниями. Но в промежутках под сосредоточенным действием того bellum’а, направленного внутрь, обществу дается времени расти, зеленеть и, как только настанет несколько теплых дней, дать распустится блестящим цветам гения.
Говоря о политическом мире эллинов, я не буду скрывать, в каких именно явлениях действительности я вижу для искусства и общества одинаково опасные вырождения политических начал. Если б существовали люди, которые самим рождением были бы поставлены как бы вне народных и государственных инстинктов и которые, таким образом, считались бы с государством, поскольку оно касалось бы их личных интересов, то подобные люди должны были бы представить себя как последнюю государственную цель - ненарушимое сосуществование больших политических совокупностей, в которых им самим будет предоставлено следовать собственным побуждениям, прежде всех и безо всяких ограничений. С этим представлением в голове они будут содействовать той политике, которая наиболее обеспечивает эти намерения; в то же время не мыслимо, чтобы они, действуя против своих намерений, руководились бессознательным инстинктом и приносили бы себя в жертву государственной тенденции, немыслимо, потому что им недостает именно того инстинкта. Все остальные граждане государства находятся в неизвестности относительно того, что имеет ввиду природа с ее инстинктом государственности, и поэтому повинуются слепо; только стоящие вне этого инстинкта знают, чего они хотят от государства и что государство может им дать. Вот почему совершенно неизбежно, что такие люди приобретают большое влияние в государстве; они могут смотреть на государство как на средство, в то время как остальные, находящие под властью неизвестных намерений государства, сами являются лишь средством государственной цели. Идем далее. Чтобы лучше использовать государство для своих корыстолюбивых целей, необходимо, прежде всего, чтобы государство совершенно обходилось от тех страшно нерасчетливых военных конвульсий; потому они домогаются совершенно сознательно такого положения, в котором война была бы невозможностью. Для этого надо прежде всего по возможности ограничить и ослабить политические исключительные стремления и довести благоприятный исход наступательной войны и войны вообще до полной невозможности при помощи больших, равновесящих государственных групп со взаимным обеспечением последних; а с другой стороны, они стараются отнять от мира, чтобы иметь возможность апеллировать к эгоизму массы или к ее представителям; для этого им опять-таки необходимо медленно разложить монархические инстинкты народов. К этой цели они подходят при помощи всеобщего распространения либирально-оптимистического мировоззрения, имеющего свои корни в учениях французского просвещения и революции, следовательно, совершенно не германской, а чисто романской, плоской и не метафизической философии. Я не могу не видеть в настоящем национальном движении и в одновременном распространении всеобщего права голоса прежде всего действия страха войны . Я не могу не заметить на фоне этих движений как действительных носителей страха тех интернациональных безродных финансовых отшельников, которые при естественном отсутствии инстинкта государственности научились злоупотреблять политикой как биржевым орудием, а государством и обществом - как средством обогащения самих себя. Единственным противоядием против этого опасного отклонения государственной тенденции к денежной тенденции является война и опять-таки война; в ее возбуждении станет по крайней мере ясно, что государство не основано на страхе перед демоном войны как убежище для эгоистичных единиц, но дает этический размах в любви к родине и государям. И если я указываю на это использование революционных мыслей для выгод корыстолюбивой негосударственной денежной аристократии как на опасное свойство политической действительности; если я понимаю огромное распространение либерального оптимизма как результат попавшего в странные руки современного денежного хозяйства и признаю весь вред социальных положений вместе с необходимым упадком искусств, выросшим из того корня или сросшимся с ним, - то пусть простит мне при случае мое прославление войны. Страшно звенит серебряный лук этого демона; и хотя он шествует, ночи подобный, - он все-таки Аполлон, настоящий бог освящения и очищения государства. Но сперва, как говорится в начале Илиады он пускает свои стрелы в мулов и собак, после чего он попадает в людей; и всюду пылают костры с телами. Этим высказано, что война для государства - такая же необходимость, как раб для общества; и кто мог бы отделаться от этого сознания, честно спросив себя о причинах недостижимого греческого художественного совершенства?