Донна Лукреция ступила на баржу герцога, мы должны были последовать за ней позже. На барже их развлекали придворные музыканты и поэты, декламировавшие панегирики двум семействам – Эсте и Борджа. На второй барже мы были предоставлены самим себе, поэтому потягивали горячее пряное вино и смотрели под всплеск весел, как с обеих сторон проплывает скучный пейзаж – плоские поля, испещренные оросительными канавками, напоминавшими свинцовые полосы под зимним небом, черные виноградники и костлявые тополя, высаженные вдоль канала, низкие домишки того же мышиного цвета, что и люди, живущие там, и земля, которую они возделывали. Мое испанское сердце жаждало разноцветья. Кинув взгляд на Анджелу, я хотела убедиться, что она чувствует то же самое, но ей, видимо, было не до окружающей красоты. Я снова принялась рассматривать берега, и мое внимание привлекла сгустившаяся тень на горизонте, за решеткой тополиных ветвей. Размытое пятно постепенно превратилось в монолит, из него росли четыре квадратные башни. Так я впервые увидела замок д’Эсте, которому предстояло стать моим домом. Выглядел он грозным, унылым и холодным.
– Оттуда прямо слышится плач Паризины Малатесты, – содрогнувшись, заметила Анджела.
Паризина и ее возлюбленный, Уго д\'Эсте, который приходился ей пасынком и являлся старшим сыном герцога Эрколе, были в те дни не меньше знамениты, чем герои Данте – Паоло Малатеста и Франческа да Римини. Но сегодня темница, где их держал, а потом казнил герцог Никколо, славится другими пленниками, и об Уго с Паризиной почти забыли.– Первое, что мы вам покажем, это место, где была установлена колода для казни.
В голосе донны Изабеллы звучало торжество, смешанное с горечью, пока она сверлила взглядом бриллиантовое ожерелье с рубинами, когда-то принадлежавшее ее матери, а теперь украшавшее тонкую шейку мадонны. Мы стояли на длинной лестнице Корте-Веккьо, на вершине которой нас ждал с приветственной речью глава старейшин, сави, и другие сановники. Донна Изабелла заняла верхнюю ступень, поэтому донне Лукреции приходилось смотреть на нее снизу вверх.
Она отказалась спуститься, чтобы встретить золовку во дворе. Там слишком людно, заявила она, осматривая водоворот людей, лошадей и мулов, багажных тележек, волов и одинокий паланкин, подаренный Святым Отцом мадонне для путешествия. Тот наклонился, словно севший на мель корабль, и теперь его занавески тащились по грязи. Наверное, она надеялась, что мадонна поскользнется на скользком истертом мраморе и сломает свою хорошенькую шейку или по крайней мере с нее слетит тиара с бриллиантами, сапфирами и огромными жемчужинами, которая тоже когда-то принадлежала герцогине Элеоноре.
Похоже, она уже прослышала, как лошадь мадонны, перепуганная громким шумом во время процессии при въезде в город, встала на дыбы и сбросила наездницу. Несомненно, ее взбесило то, что мадонна превратила конфуз в свое преимущество: как только донне Лукреции помогли подняться и снова сесть в седло, она обратилась к толпе на неуверенном феррарском наречии: «Вот видите, земля Феррары так меня и манит».
И тогда все захлопали в ладоши и закричали, размахивая маленькими красно-белыми флажками – цветами дона Альфонсо. Потом кто-то пальнул из аркебузы, и герцог настоял, чтобы мадонна спешилась, опасаясь, как бы она снова не упала.
Если донна Изабелла надеялась, что донна Лукреция исчерпала свой запас обаяния, везения и грации, с которой выпутывалась из затруднительных положений, то ее ждало очередное разочарование, поскольку мадонна спокойно ответила:
– Полагаю, муж дамы заточил Уго и Паризину под башней Маркесана, где мне отведены покои. Муж уже предупредил, что его отец желает показать мне это место и двери в тюрьму, очень низкие. – Она озорно рассмеялась и по-сестрински обняла донну Изабеллу. – Наверное, он считает, что со мной вечно случаются неприятности и я могу удариться головой.Герцог Эрколе предположил, что придворные дамы мадонны захотят сопровождать ее к месту казни, где на одной из каменных плит смешалась кровь злосчастных любовников. Хотя герцог Эрколе, по всеобщему мнению, не отличался воображением, он, видимо, придерживался нелицеприятного мнения относительно морали молодых римлянок и чувствовал себя обязанным дать нам ясно понять, что дамы Феррары должны соблюдать более высокий стандарт поведения.