На щеках донны Лукреции вспыхнули два лихорадочных пятна, а глаза гневно сверкнули.
– Думаю, нет, – возразила она, – сестра Осанна уже предсказывала мне будущее в Риме. – Она тщательно подбирала слова, но стоило ей потерять самообладание, она бы высказала то, что хотела скрыть.
Донна Изабелла вопросительно выгнула брови, и тогда я решилась вставить слово, не думая о последствиях:
– Она заверила мою госпожу, что ее брак с доном Альфонсо будет счастливым и плодотворным, мадонна. – Ну вот я и высказалась, а там будь что будет, зато любопытная сцена, которую я наблюдала между Чезаре и сестрой Осанной в Риме, осталась в тайне. Я, конечно, понятия не имела, что означали те слова, но догадывалась, что ему не понравится, если об этом станут судачить во всех банях, банкетных залах и салонах модного общества Венето.
Ожидая, что донна Лукреция сделает мне выговор за дерзость, и не дождавшись этого, донна Изабелла еще выше вздернула брови и заявила, презрительно усмехнувшись:
– Вряд ли это можно назвать предсказанием.
– Учитывая неприятие нашего брака вашим семейством, я бы назвала это чуть ли не чудом, – парировала донна Лукреция.
– Все равно я удивлена, что вы позволяете своим дамам столько вольности. Тебе не следовало говорить за свою госпожу, девушка.
– Мы с монной Виолантой придерживаемся одного мнения как по данному вопросу, так и по многим другим. – Донна Лукреция перевела на меня теплый взгляд больших серых глаз, и мне показалось, будто в длинную темную комнату проник дневной свет. Разумеется, она с самого начала все поняла про Чезаре и меня. Да и как могло быть иначе? И если она ни о чем не говорила, то потому, что в словах не было необходимости.
Той ночью донна Лукреция спала одна, хотя поужинала, как обычно, с доном Альфонсо. Дамы много рассуждали, под каким предлогом она отказала мужу и пришлось ли ей солгать или нет. Конечно, сказала Элизабетта Сенесе, он улыбался, отдавая приказ факельщику сопровождать его в город.
Глубокой ночью я проснулась, думая, что меня разбудили колокола городских монастырей, созывавших к утренней молитве. Вскоре моих ушей достиг душераздирающий женский плач. Паризина, решила я, замерев. Я не осмеливалась разбудить Анджелу из страха, что если пошевелюсь, то Паризина услышит и явится ко мне, укачивая на руках рыдающую голову. Не знаю, долго ли я прислушивалась, оцепенев, как труп, под своим одеялом, прежде чем природа заставила меня глубоко вдохнуть. С дыханием ко мне вернулось благоразумие. Плач доносился со стороны туалетной комнаты донны Лукреции, от которой нашу с Анджелой спальню отделяли лишь двойные двери.
Я завернулась в халат, зажгла свечу от тлеющих угольков в камине и отправилась к госпоже. Она сидела за столиком, где обычно хранила косметику и духи, но сейчас все это валялось на полу. Стеклянные флаконы с выпавшими пробками источали ароматы розы, лаванды, бергамота и гвоздичного масла. Мраморные плиты были засыпаны пудрой и кошенилью. Она подпирала голову руками, а между ее локтями стояла маленькая шкатулка, украшенная золотой филигранью и обитая внутри бархатом – видимо, прежде там хранилось какое-то украшение. Мадонна так внимательно всматривалась в шкатулку, что я подумала, не потеряла ли она украшение.
– Мадонна?
Донна Лукреция не удивилась, увидев меня.
– Мне приснился сон, – сказала она, поворачивая ко мне мокрое, зареванное лицо. – Про Уго и Паризину.
Зубы ее стучали, слова едва протискивались сквозь сжатые холодом челюсти. Я сняла халат и накинула ей на плечи.
– Когда я услышала ваш плач, то подумала, что это призрак Паризины. – Я смущенно улыбнулась, но она ничего не заметила.
– Я не могу сделать этого, Виоланта. Думала, что смогу, но нет. – Снова уронив голову на руки, донна Лукреция вцепилась в волосы и зарыдала, роняя слезы в пустую шкатулку. – За мной повсюду следят. Знаешь, почему я сижу здесь? Потому что заметила в потолке спальни неплотно пригнанную панель.
– Полагаю, потолок давно не ремонтировали, мадонна.
– А что там находится над моей спальней? – воскликнула она. – Крыша. Где у моего мужа стоят линзы, чтобы разглядывать звезды. Во всяком случае, я так думаю.
Она вытерла нос тыльной стороной ладони. Я начала поднимать с пола баночки и бутылочки, чтобы как-то согреться. Но когда я попыталась передвинуть шкатулку, мадонна яростно вцепилась в нее и прижала к груди, хотя там не было ничего более ценного, чем ее слезы. Я удивилась, почему она так боится, что ее увидят с этой шкатулкой, и в то же время не хочет с ней расставаться. Вероятно, там когда-то хранился подарок дона Альфонсо?