Отец поклонился, слегка подтолкнул меня в поясницу и опустился на скамью, заскрипев кожаной обивкой. Мои новые замшевые туфли успели промокнуть в лужах перед дворцом и теперь тихо хлюпали, пока я приближалась к камину. Я так нервничала, что, несмотря на холод, покрылась испариной. Руки я крепко прижимала к бокам, а зубы сцепила, чтобы они не стучали. «Ты была совершенно деревянная, как марионетка», – годы спустя со смехом вспоминала донна Лукреция.
В то утро лицо ее было строгим и усталым, нос с высокой переносицей и большие серые глаза покраснели, будто она простудилась или долго плакала. Рука, протянутая мне, была пухлой и вялой. Я коротко ее пожала и поклонилась, как принято у христиан благородного происхождения, по мнению отца. Кожа у нее оказалась невероятно мягкой, а белые костяшки пальцев были как у ребенка, с ямочками. Потом я повернулась и присела в реверансе перед донной Адрианой, которая наклонила в мою сторону свою прическу, тихо звякнув жемчугами.
– Что ж, – сказала донна Лукреция, – ты действительно беленькая. Скажи, это твой натуральный цвет?
– Да, мадонна.
Она вздохнула, тронув рукой свои волосы, убранные в зеленую шелковую сеточку с крошечными красными рубинами.
– У меня тоже когда-то был такой цвет. А когда родился Родриго, волосы выпадали целыми прядями, потом, правда, отросли, но стали темнее. Теперь мне приходится часами выжигать их на солнце. Я даже обзавелась чудесным сооружением в виде шляпы от солнца, только без тульи. Сделано оно из меди и ускоряет обесцвечивание. Катерина Сфорца дала мне рецепт отвара из шафрана, киновари и серы, который она применяла в прошлом году, когда была… гостьей герцога Валентино, но от него голова ужасно пахнет. Можешь присесть. Катеринелла, табуретку.
Тут я сообразила, что рабыня вовсе не украшение – она повернулась и перенесла низенькую табуретку. В носу у меня защекотало. В голове прозвучал настойчивый шепот Мариам: «Чихай, дитя, чтобы отогнать дьявола». Нельзя же чихать перед этими дамами, подумала я. Лучше дьявол, чем отказ донны Лукреции и разочарование отца. Тихо шмыгнув, я опустилась на табуретку, сложила руки на коленях и уставилась на них, чтобы не глазеть на двух женщин в шелках, мехах и сверкающих драгоценностях.
– Расскажи о своих успехах в учебе, – попросила донна Лукреция. – Мне особенно приятно, когда кто-то из представителей твоей расы приходит к Христу в конце концов. Он был иудей.
– Смею надеяться, я хорошая ученица, мадонна. Я уже выучила апостольский символ веры, таинства и, конечно, заповеди Моисея… У евреев они тоже есть.
– А можешь прочитать наизусть молитву «Отче наш»?
– Да, мадонна. Pater noster qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum…
– Превосходно. Ты знаешь латынь.
– А также немного по-гречески, мадонна.
– Надеюсь, испанский тоже?
– Простите, мадонна. Мне было шесть лет, когда мы покинули Испанию. Я забыла язык. – Хотя иногда я по-прежнему видела сны на испанском, на кастильском наречии шестилетней девочки, вдвое младше меня теперешней.
– Я родилась здесь, но между собой мы всегда говорим на нашем родном языке. Мое семейство принадлежит к валенсийской знати.
Почуяв неодобрение в ее голосе, я поспешила оправдаться:
– Отец считал важным для нас практиковать итальянский, чтобы мы влились в новое окружение. Все равно мы бы не поняли с вами друг друга, мадонна, если бы заговорили по-испански, ведь моя семья из Толедо, а это означает, что мы кастильцы, а вы каталонцы.
– Разве? Боюсь, я не очень сведуща в географии Испании, к тому же она расползлась теперь повсюду после открытий сира Колумба, – холодно заметила донна Лукреция.
Донна Адриана звякнула жемчугами. Едва слышное поскрипывание кожаной скамьи, на которой сидел отец, свидетельствовало о том, что я переступила границы приличий. Но мне было безразлично, хотя сердце забилось быстрее. Как-никак я оказалась здесь по воле отца, а не по собственной.
– А знаешь, римляне называют нас marrano [7] , сто́ит нам вызвать у них малейшее недовольство. Какая ирония, не правда ли, что нас, семейство Святого Отца, заклеймили как тайных иудеев? Может, нам перейти с тобой, девочка, на иврит?
Я поняла, что, как ни отвечу, все равно оскорблю либо семью донны Лукреции, либо мою собственную. Но тут вдруг она улыбнулась. И улыбка преобразила ее, осветила изнутри, а не застыла на лице, как картина, которую вывешивают на стену, желая прикрыть трещину. Эта улыбка заставляла поверить в добродетельность ее души.
– Скажи, – обратилась ко мне донна Лукреция, – а Петрарку ты знаешь?