Через час после завтрака Тихон Иванович почувствовал себя в больничной палате как в заключении. Все ему было ненавистно тут: и сама палата с продолговатым окном, и эти пошлые обои, наклеенные на газеты столетней давности. И самое главное — невыносимо было его положение добровольного отшельника.
«Все думают, что я испугался».
Тихон Иванович подошел к столу, сел. Табурет скрипнул под ним. Он поднял телефонную трубку. Телефон был местный, больничный. Он соединялся с городом через коммутатор. Все равно: это была единственная возможность как-то действовать, связаться с внешним миром, с жизнью.
Варгин стал звонить.
Хоть выйти в городскую сеть было не так-то просто, но всем телефонисткам он бросал: «Это Варгин». Из уважения к имени его соединяли.
Уже через четверть часа ему дали Успенский совхоз. Но Сухорукова в конторе на оказалось: директор, как ему и положено, был в поле, на картошке. Варгин просил передать про свою болезнь.
Слегка успокоившись, Тихон Иванович начал искать Долгачеву.
Прямой ее телефон не отвечал. На бюро или уехала в колхозы? — он не знал. Узнать можно было только у помощницы. Но Варгин не хотел, чтобы о его положении знали другие, потому он раздраженно бросил трубку и снова принялся ходить по выщербленным половицам взад-вперед.
«Скрипите? — зло подумал он о досках. — Так вам и надо. И мне, старому дураку, так и надо!»
В окопе было легче: там он знал, за что погибнет. Теперь же Варгин не знал за собой вины, потому и мучился.
Тихон Иванович не утерпел — позвонил в приемную Людмиле Тарасовне. «Все-таки до тех пор, пока Долгачева секретарствует, она не будет обманывать меня, говорить неправду».
Людмила Тарасовна была не только помощником, секретарем — она была частицей Екатерины Алексеевны. Если требовалось защитить Долгачеву, она защищала ее. Знала, когда можно говорить правду, а когда лучше умолчать. Недаром же она усидела на этом месте при стольких секретарях. Секретари райкома ошибались. Секретари болели, хватались за сердце, подымались к себе в кабинет. А Людмила Тарасовна никогда не болела, за сердце не хваталась и неизменно была деятельна.
Людмила Тарасовна была, конечно, на месте.
Она сразу же узнала Варгина. Она не удивилась его звонку, ждала его.
Он поздоровался и начал издалека:
— Людмила Тарасовна, я вас поминал. Вам икалось?
Она приняла его игру.
— И мы вас тоже поминали, — сказала она.
— Очень приятно.
Варгин еще побалагурил, спросил про Долгачеву: где ее можно отыскать?
— Екатерина Алексеевна выехала в Березовку. Там хозяин заболел.
— Ловцов?
— Да. А вы откуда говорите?
— Из больницы.
— И в вашей палате есть телефон?
— Да.
— Вот не знала. Ведь я вас искала.
— Я знаю. Но так случилось, что врачи упекли меня в больницу. Сердце.
— Гипертонический криз?
— Шут их поймет, врачей! Колют и велели пока лежать. Не волноваться. Но какой тут покой? Дел в колхозе полно. Картошку рыть начали. — Тихон Иванович помялся: ему хотелось спросить про бюро — было ли? — но он помолчал, собираясь с силами. — Бюро-то было? — спросил наконец.
— Было. Короткое, рабочее. Вас вывели из состава бюро, чтоб не затруднять ведение следствия, — сказала Людмила Тарасовна. — Вы не очень переживайте. Долгачева к вам хорошо относится. Она навестит вас в больнице.
— Хорошо… — проговорил Тихон Иванович упавшим голосом и положил трубку.
17
Первым навестил больного Суховерхов.
От Михаила Порфирьевича пахло бензином. И от этого острого запаха у Варгина закружилась голова: от Суховерхова дохнуло чем-то совсем иным, чем пахла палата — удушливым запахом лекарств и карболки.
Они поздоровались без объятий. Вид Варгина в больничной робе был необычен, как необычен был и вид Суховерхова — загорелого, шумного. Михаилу Порфирьевичу было тесно тут, в больничной палате. Он помолчал, приглядываясь. Он не знал, с чего начать: с утешения или с вопроса о здоровье.
Варгин понимал это, а потому первым начал разговор.
— Они поступили просто, — заговорил Тихон Иванович, — вывели меня из состава бюро. Но я-то знаю, что последует за этим. За этим последует исключение из партии. Судить будут беспартийного Варгина. Вот в чем вся беда.
Суховерхов сидел, молчал. Руки он положил на колени.
— Я не пойму, с чего загорелся весь этот сыр-бор?
— Сыр-бор? — Варгин не мог сидеть: он ходил взад-вперед по маленькой палате и теперь остановился перед Суховерховым. — Сыр-бор загорелся с того, что этот проходимец, с которым я связался, Косульников, на очной ставке показал, будто я действовал с ним заодно. Он обвинил меня в корыстных соображениях. Будто бы я брал от него взятки: деньги, телевизор, чайный сервиз, и другую чепуху.