— Прогоняет новый, да? — спросила мать.
— Не чтобы прогоняет. Но намекает на это. Говорит, сам водит машину.
— Отговорка! Все сами водят. А глядишь, своего посадит.
— Пусть сажает! — сказал Леша в сердцах. — Мне в самом деле не очень хочется оставаться. Оклад тут небольшой. Так уж привык я к Тихону Ивановичу. А без него не хочу. Я уж договорился — перехожу в промкомбинат. Ничего! Платят хорошо и квартиру обещают.
Я свое давно сказал, — отозвался Игнат. — Слово за матерью: пусть она решает.
— Что вы на меня все репьи вешаете? — вспылила вдруг Прасковья. — Одна мать, что ль, жить там будет? Хорошо, раз вы так решили — пусть будет по-вашему: поехали.
Прасковья задернула за собой занавеску, делившую большую комнату, и слышно было, как она переодевается.
Игнат — как был небритый, в телогрейке и шапке — посмотрел на себя в зеркало.
— Однако побриться надо, — сказал он, — Небось в город едем.
— Не надо, отец. Ради Гришки не стоит. Я вас быстро свожу — туда и сюда.
— Все равно надо, — настоял на своем отец.
Достав стаканчик с кусочком мыла, Игнат принялся сбивать пену. А Леша тем временем, пока отец брился, заглянул на кухню: чего бы такое схватить? Бывало, он отрезал ломоть хлеба, запивал хлеб молоком из кружки — и дело с концом! Позавтракал.
Но молока уже давно не было, а свинину жарить не хотелось. Лучше потом поест, когда свозит стариков в город. Мать потом накормит.
И он сказал:
— Ну, вы брейтесь, собирайтесь. Я вас в машине подожду. — И вышел из кухни на улицу.
24
Гришка занимал половину дома, выходившего фасадом на улицу, а двумя окнами — в тихий проулок, над оврагом.
Леша побоялся выехать сюда, к оврагу, и остановил машину не перед домом, а на улице, на мостовой. Выйдя из машины, Прасковья огляделась. Липы под окном, покосившийся забор, калитка. Было тоскливо смотреть на городскую окраину. Особенно теперь, осенью. Но еще тоскливее стало, когда она увидела пустой двор.
Двор Гришкиной половины был тесным. Терраса обита жестью. Судя по всему, она сколочена наспех, когда сделали дверь во вторую половину дома. Чтобы не выходить сразу же на улицу — на дождь и снег, она была обита сверху донизу листами железа и фанеры — черной, прогнившей от дождей. На дворе не было ни собаки, ни кур. А потому он казался пустынным. В саду одиноко висели яблоки. Листья на яблонях уже успели пожухнуть и теперь трепыхались на ветру. Огород Гришка, видимо, сдавал: он был убран и даже вскопан на зиму.
— Ба! Гости? Входите! — На пороге, раскрыв дверь, сам Гришка — высокий, нескладный, в полосатой рубахе, похожей на пижаму. — На дворе-то нечего глядеть, нечего, — сказал он, увидев, сто Прасковья осматривает двор. — Будут руки, тут можно приубрать.
Гуськом, друг за другом, опасаясь, как бы не упасть на шаткой ступеньке крыльца, Чернавины поднялись на террасу.
Гришка все держал дверь открытой.
— Закрывай. Небось топить-то некому, — сказала, входя, Прасковья.
— Ничего. Свежий воздух полезен для здоровья, — пошутил Гришка. — Тут не топлено, не остудишь.
Гришка, видимо, знал про гостей, ждал их. Он прибрался, подмел в избе, и, может, потому жилище его не производило удручающего впечатления.
На стене прихожей, куда они вошли, висело корыто, в каких полощут белье. Большое, оцинкованной жести. Теперь уж никто в таких корытах не стирает. Опасливо глядя на это корыто, Прасковья вошла следом за Игнатом. Она подумала, что, может, Гришка сам стирает?
Половик, лежавший у входа, был такой грязный, что трудно было определить — резиновый он или полотняный.
— Не будем здороваться через порог.
Гришка уступил дорогу Игнату. Тот вошел и, отыскивая вешалку для картуза, осмотрел стены. Не найдя вешалки, Игнат передумал и решил, что лучше подержать картуз в руках. Игнат еще толкался в передней, а Гришка уде тряс руку Леши в знак благодарности.
— Спасибо, друг. Спасибо!
Прасковья осуждающе поглядела на сына.
Гришка перехватил этот взгляд, сказал подобострастно:
— Чего смотришь, мать? Мы небось с твоим сыном не пили.
— А я думаю, может, пили?
— Нет. Леша сам ко мне не ходил. А друзей — присылал.
— Вот видишь, присылал.
— А что? У меня полрайона друзей, все сюда заходят. — Гришка спохватился, что гости все еще стоят, торопливо предложил: — Проходите. Садитесь.
Комната, куда они прошли, была вроде столовой. В ней стоял стол — не круглый, а квадратный. Он был накрыт чистой клеенкой, на которой, если внимательно приглядеться, нарисованы разные плоды — яблоки и груши. Но рисунок от времени вытерся, был едва заметен.