— Спасибо, мы с вами еще поговорим, после отпуска, — пригрозила она Подставкину. — А теперь скажите, где Николай Васильевич?
— Николай Васильевич? — растерянно повторил Подставкин. — Вышел покурить. А там, в коридоре, разве его нет?
Долгачева обернулась и увидела, что дверь в соседнюю комнату открылась. Екатерина Алексеевна невольно заглянула туда.
Тобольцев — без пиджака, в белой рубашке, которую она сама постирала и выгладила, — сидел на диване возбужденно-красный, со сбитым набок галстуком.
А рядом с ним, на том же диване, сидела молодая женщина, лет тридцати — розовощекая, с волосами, обесцвеченными перекисью водорода.
Долгачева знала женщину. Это была бухгалтер управления. Ворот кофточки не ней был расстегнут и в широком разрезе виднелись полные груди.
Бухгалтерша сидела рядом с Тобольцевым, и не ясно было, чем они занимались. Во всяком случае — не курили.
Женщина заметила взгляд Долгачевой. Она прикрыла груди ладонью и встала.
— Духотища-то какая, — сказала бухгалтерша, подымаясь с дивана.
Она поспешно шмыгнула в дверь. Настолько поспешно, что Долгачева не успела проводить ее взглядом.
— Поедем домой, Коля, — обронила чуть слышно Долгачева.
18
Лена была одна. Екатерина Алексеевна догадалась об этом сразу же — по яркому свету, горевшему всюду. Девочка боялась темных углов и, когда оставалась одна, включала все светильники, какие были в доме: на террасе, в кладовой, на кухне.
Лена сидела за уроками в большой комнате.
— Пройди к себе, Лена.
Девочка молча собрала книги, тетради и пошла в свою комнату. Лена знала: мать всегда просила ее об этом, когда следом за ней в комнату вваливался пьяный Тобольцев. Дочь хотела быть незамеченной. Она пыталась прошмыгнуть в свою комнату, но в это время в дверях, поддерживаемый Славой, показался Тобольцев.
Лена — бочком-бочком — прошла к себе, закрыла дверь.
— Спасибо, Слава. Подожди минутку.
Долгачева с Тобольцевым остались вдвоем.
Екатерина Алексеевна подошла к окну. Плечи ее вздрагивали. Она плакала, и лицо, влажное от слез, вытирала платком.
Тобольцев, шаря руками, как слепой нашел кресло и сразу же опустился в него. Он чувствовал себя хуже, чем на улице, на морозном воздухе. Он опустился в кресло и громко икнул.
Вытерев лицо, Долгачева повернулась к Тобольцеву и некоторое время молча наблюдала за мужем, словно раздумывая над тем, что предпринять.
Постояв так минуту-другую, она решительно шагнула к платяному шкафу, сняла сверху чемодан, с которым приехал Тобольцев, и, бросив его на пол, сказала властно:
— Собирай!
Екатерина Алексеевна сказала это не очень громко и спокойно, но в голосе ее чувствовалась решимость. Решимость женщины, которая готова пойти на все: одной, как прежде, растить ребенка, жить так, как она хочет, — без снисхождения к себе и другим, без ежедневного унижения.
— Катя! — заговорил было Николай Васильевич. Он сделал попытку подняться. Но это было выше его сил, и он снова опустился в кресло. — Катя, извини, в последний раз. Понимаешь: критический момент. Подставкин уходит в отпуск. Пригласил. Как отказать? Мы ведь все лето работали. Старались.
— Все лето пил! — подхватила Долгачева. — Сколько у нас было разговоров на эту тему? И все «в последний раз». Предупреждала. Терпение мое иссякло. Все. Собирай вещи!
— Катя!
Галстук у Тобольцева сбился набок, лицо — бледное, потеряло свое обычное выражение. Было неприятно смотреть на такое лицо, и Долгачева брезгливо отвернулась.
И она так долго доверяла этому человеку свои мысли? От этого ей стало гадко, мерзко, будто он предал ее. Побеждая теперь эту неприязнь к нему, Екатерина Алексеевна бросилась к шкафу, где были его вещи. Она не знала, что сделает в следующее мгновение. Ей важно было само действие.
Обе створки шкафа распахнулись. И когда они распахнулись, Екатерина Алексеевна увидела на поле его, мужнино, белье. Оно было выстирано и выглажен и лежало на самом виду.
Долгачева схватила стопку и, роняя на пол белье, топча его ногами, шагнула к чемодану. Бросила.
— Собирай!
— Катя… — Тобольцев встал; он топорщил руки, мешая ей носить белье, и что-то говорил, оправдываясь. Но слова его больше походили на лепет, чем не уговор. — Катя, прости.
Екатерина Алексеевна не слышала его слов. Она снимала с плечиков все, что попадалось ей на глаза: холщовый костюм, в котором Тобольцев ходил летом (она собиралась отнести его в чистку, но так и не отдала!). Она взяла его костюм вместе с другими вещами и бросила в чемодан. И выходной его костюм с орденами на лацкане.