— Нет.
— Ну и не замочит. Я своей так и сказал. Утром отвез. Нынче не будет большой воды, — проговорил незнакомый мужик, рабочий пилорамы. — Конец ей, воде. Не поднимется она больше. Снега нет.
— Говори…
— Ведь она — Ока — как устроена? Она две недели прибывает, а две недели убывает. А вода подымается уже на двенадцатый день.
— Да, говори! — возразил парень в полушубке, по виду шофер. — Ока вон как поднаперла, Туренинка всклянь полна. На Коммунальную сейчас выйдет. Видел? Перышкин своих кур уже перевез.
— Перышкин — известный паникер. Его отец в восьмом году, сказывают, иконы в избе поснимал. С крестным ходом ходил, чтобы воду остановить.
— И как: помогло? — спросил насмешливо Леша.
— Помогло. Лавки в избе плавали, а божница — нет. К стене прибита.
Пошутили, посмеялись — уж пора по домам расходиться.
Только обернулись, а она, вода-то, тут как тут: движется к роддому как живая. Мутная, она на глазах людей лилась по кюветам. Впереди себя гнала какие-то ветки, солому, все, что лежало всю зиму на дороге. Посмотрели, а на площади, перед гостиницей, воды — по колено. А от реки, с Коммунальной, Перышкин на плоскодонке плывет — скарб домашний в лодке, и видно лишь, как он веслами взмахивает.
На какой-то миг все опешили от неожиданности. Однако через миг мужики посмотрели друг на друга и пришли в себя.
— Этто пора баб из роддома увозить, — сказал парень в полушубке.
— А куда их вывезешь?
— Куда-нибудь, а вывозить надо.
— Я только свою машину поставил, — с сожалением проговорил Леша. — Побегу, заведу — и перевезем.
— Не успеешь. Надо бежать за автобусом. На остановке всегда какой-нибудь рейсовый стоит. — И, бросив недокуренную сигарету, он побежал к автобусной остановке.
Он побежал к автобусной остановке, а Леша, перепрыгивая через лужи, — к крыльцу родильного дома. Низкий его порожек уже был залит водой. Леша перепрыгнул через порог и приоткрыл дверь. Он не раз бывал у Зины и знал, что в доме были тамбур и темный коридор. А в конце этого коридора, у окна, выходившего во двор, стоял стол дежурной сестры. Их было две — медицинских сестры: одна — постарше, ничего, и молодая — строгая, шумливая. Они дежурили по очереди, и Леша не знал, на какую наскочит.
Едва скрипнула дверь, как сестра — та, что моложе, закричала:
— Кому сказано не ходить! Носит вас тут.
— Вода! — крикнул Леша, кивая во двор, на окно.
Сестра обернулась к окну. Оно было заделано на зиму двумя рамами. Но даже и через грязное окно, засиженное мухами, сестра увидала, что двор заполнила вода. Она по-бабьи всплеснула руками: батюшки, а что же делать?
— Надо эвакуировать рожениц.
— А куда?
— Куда? — Леша задумался, сказал первое, что взбрело в голову: — Да хоть в парткабинет.
— Обождите: я позвоню Долгачевой.
Сестра набрала номер телефона. В райкоме никого не было. Но в таком маленьком городке, каким является Туренино, все знают друг друга; и через минуту о беде, в которой оказались роженицы, уже знали телефонистки. Они принялись разыскивать Екатерину Алексеевну, звоня ей туда-сюда, но Долгачевой нигде не было. Отыскали ее помощницу Людмилу Тарасовну, и та попросила деда Кулата открыть парткабинет; сама взялась посмотреть, как разместятся роженицы.
Леша вошел в палату.
Роженицы — их было четыре или пять — в халатах, с волосами, собранными под марлевые косынки, слышали разговор в коридоре. Они уже собрали вещи.
Леша видел только Зину.
— Зина, вода! — Он снял с себя ватник и набросил его на плечи жены. — Одевайся.
— Зачем? Сумасшедший.
— Я не шучу: вода!
Она оделась, с трудом отыскав рукава, и в ватнике, в больничном халате, с большим животом, стояла рядом. Зина была смешна в своем одеянье и, уж конечно, некрасива. Но было не до того, чтобы разглядывать ее.
Леша подхватил Зину на руки и понес ее к выходу.
Зина обхватила его за шею, шептала на ухо:
— Милый… Как хорошо, что большая вода.
22
Пригнувшись, Варгин вышел из автобуса. И вздохнул с облегчением: «Фух! Доехал!»
На старых тополях, росших в загородке возле церкви, что по соседству с автобусной станцией, горланили грачи. Сугробы снега, накопившегося за зиму, осели, раздались вширь.
Варгин думал: весна!
Свернул в проулок, ведущий в центр, и очень скоро вышел на Октябрьскую площадь.
Над воротами, отделявшими двор обкома от улицы, чирикали воробьи. Проходя мимо, Варгин не удержался — заглянул во дворик. Сам Батя вручал тут ему орден за успехи в пятилетке.
И вот он идет мимо — все тот же Варгин, — никому не нужный, униженный бесконечными допросами. Он знал только, что предел его мытарствам определен: это — суд.