Варгин встал — грузный, степенный…
Он выждал, пока застольники утихнут.
— Дорогая Екатерина Алексеевна! — заговорил Тихон Иванович хрипловатым от волнения голосом и растягивая слова, будто он не говорил, а читал годовой отчет на общем собрании. — Дорогая Екатерина Алексеевна! Будьте счастливы но самая главная речь у меня не к вам, а к Николаю Васильевичу. Смотрю я на грудь вашу и вижу: наш брат — вояка! А всякий, кто прошел войну, мне кажется однополчанином, с которым я ел из одного котелка, с которым одной брезентухой укрывался в окопе. Такой человек не может быть плохим. Вот мое слово вам, дорогой Николай Васильевич: будьте счастливы! Берегите нашу Екатерину Алексеевну!
Слова Варгина потонули в возгласах одобрения.
Все зашумели. Кто-то из мужчин, что сидели напротив, захлопал в ладоши.
Тихон Иванович, не теряя времени, вышел из-за стола и узким проходом возле стены стал протискиваться с рюмкой в руках к Долгачевой. Екатерина Алексеевна встала с места.
Он подошел к Долгачевой и чокнулся с ней:
— Поздравляю, Екатерина Алексеевна! — И к Тобольцеву: — Поздравляю, Николай Васильевич!
Тобольцев выпил свою рюмку, Тихон Иванович вплотную подступил к Екатерине Алексеевне. Он уже ничего не слышал и не видел, кроме ее лица, и это лицо казалось ему грустным. Рядом стояла вовсе не секретарь райкома, а обыкновенная, земная женщина. На лице ее было написано: «Зачем все это? Ваши слова, поцелуи?»
— Екатерина Алексеевна, — Варгин хотел остановиться, не начинать разговор о деле, но было уже поздно: он весь вечер ожидал этой минуты, — поздравляю и с законным браком, и со статьей. Но хотел бы знать…
— Спасибо, Тихон Иванович. Вы, как всегда, очень трогательны. — Долгачева чокнулась с ним и, пригубив, повернулась к столу, поставила на него рюмку.
Варгин выпил то, что оставалось, поставил свою рюмку рядом с рюмкой Долгачевой, сказал:
— Я искренне желаю вам всего самого лучшего. Во всех ваших начинаниях.
Его слова потонули в шуме и смехе.
Был тот момент, когда все уже разбились на группки по интересам, и самая большая группа состояла из мужчин. Душой этой компании был Подставкин. И едва Долгачева и Варгин отвернулись, как к начальнику сельхозуправления присоединился и Тобольцев.
— Максимовна! — позвала тетю Машу Долгачева. — Пора чай подавать.
— Хорошо.
Тетя Маша поспешила на кухню, а Варгин взял Долгачеву за руку и прошел с ней в соседнюю комнату.
— Екатерина Алексеевна, ну теперь скажите: вам удалось поговорить в обкоме?
— Да. — Екатерина Алексеевна вздохнула и вскинула глаза на Варгина. — И даже с самим Батей. Он знаком с предварительными материалами следствия.
— Ну и что?
— Дорогой Тихон Иванович… — Она взяла его под руку. — Что я могу сказать? Могу сказать вам одно: вы попались на удочку матерого дельца. От Косульникова можно ожидать чего угодно. Он создал целый трест. Только в нашей области он впутал в это дело пятерых председателей. Тут я во многом виновата. Прокурор беседовал с секретарем обкома. Батя выслушал его внимательно и сказал: «За этих четверых не ручаюсь, а за Варгина я с вами поборюсь».
— Он так и сказал: «Поборюсь»?
— Да, он так и сказал: «Поборюсь».
Часть третья
1
На Лысой горе, на солнцепеке, озимые всегда созревали на одну-две недели раньше обычного. И все это время, пока хлеба поспевали, Варгин не знал покоя.
Уж темно, уж погас западный край неба над дальними перелесками, над городком, уставшим от жары, легла ночь. А Тихону Ивановичу все не спится. Он ворочается в своей боковушке, добротная кровать под ним недовольно скрипит и бормочет. Но сон все равно не берет его.
Варгин встает и, нащупав босыми ногами тапочки, бесшумно открывает дверь, выходит на террасу. Тихон Иванович закуривает и, пока дымит папиросой, все поглядывает на дальнюю кромку неба: «Ага, вот они — зарницы! Значит, поспевает хлебушек. Наливает. Надо заглянуть на Лысую гору: не пора ли косить?»
Варгин заглядывает на Лысую гору раз-другой.
И вот наконец на вечерней планерке Тихон Иванович говорит агроному:
«Утром был на Лысой горе. По-моему, пшеница подошла. Пора косить».
Агроном соглашается — тоже был в поле, смотрел: пшеница подошла. Пора косить.
Пора! Кто не связан с землей, кто не вздыхал долгими зимними вечерами: «Мороз. Снег. Как там она — пшеничка?!», кто не переживал за всходы — в мороз и оттепель, — тот не поймет волнения Тихона Ивановича.
Ругают за надой молока, за недовыполнение плана по мясу. Но это все ничего по сравнению с хлебом.