— Ни о чем не волнуйся, любимая! Я теперь намного лучше разобрался в ситуации. Поезжай в Европу с Сэмом, как ты и хотела, и ни минуты не чувствуй себя виноватой. Я уверен, что все в конце концов уладится…
Я замечательно играл свою роль, пока Келлеры не уехали в Европу, но когда «Куин Мери» отправилась вверх по Гудзону, я чувствовал такую депрессию, какой не испытывал никогда в жизни. Я чувствовал, что должен побыть один, но как ни парадоксально, не мог вынести и мысли об одиночестве.
— Не хочешь ли пойти в город пообедать, Корнелиус? — сказала Алисия, пытаясь быть со мной предупредительной.
Я отказался. Я знал, что ей меня жалко, и этого я не мог перенести. Выдумав какой-то предлог, я поднялся наверх, а позднее выскользнул из дома, чтобы повидать Терезу, но передумал. Я был так расстроен, что у меня не было сексуального желания, а встречаться с Терезой и не ложиться с ней в постель было глупо. Если бы мы стали обсуждать ситуацию, любое объяснение, включающее мотивы Сэма, неизбежно привело бы нас к одному предмету: та ночь в доме Кевина, мое предложение, неприглядное начало нашего любовного романа, который вообще не должен был начаться. В любом случае я не хотел, чтобы Тереза знала, что Сэм одержал надо мною верх. Пусть она думает, что я неуязвим.
— Да, сэр? — сказал мой шофер, когда я сразу же вернулся из Дакоты, как только туда зашел.
Я быстро размышлял. Мне необходимо с кем-то поговорить, но кому я мог открыться, не потеряв достоинства? Я опять столкнулся все с той же проблемой: осталось так мало людей, которым я могу доверять. На этот раз я не могу поговорить ни со Скоттом, ни с Джейком; никому из тех, кто работает в моем банке или сотрудничает с ним, я не мог сказать, что Сэм нанес мне сокрушительное поражение. Быть может, Кевин… Кевин может меня развлечь, хотя, конечно, я не стал бы вести серьезный разговор с гомосексуалистом. Но, по крайней мере, он знает обстоятельства моего завоевания Терезы, и поэтому мне не придется долго объяснять поведение Сэма.
Мысль о том, что не потребуется долгих объяснений, была заманчива.
Я направился в Гринвич-Виллидж.
У Кевина на кухне было уютно и тепло, она напомнила мне ферму, на которой я родился. Я вспомнил, как сидел на коленях моей чернокожей кормилицы напротив кухонной плиты, в то время как Эмили играла со своими куклами, а наша мама, оставив вязание, перелистывала большую книгу. Позже узнал, что это была книга романов Бальзака на французском языке. Я всегда чувствовал себя безопасно на кухнях и был доволен, что Кевин пригласил меня выпить не в официальной гостиной, а за кухонным столом.
— Это наивысшая честь, которую я могу оказать своим гостям! — сказал он мне, улыбаясь, пока откручивал пробку с бутылки «Уайлд Тюрки». — Выпивки в кухне Кевина Дейли равноценны аудиенциям Людовика XIV, которые он давал в туалете.
Кевин был высоким стройным темноволосым мужчиной, который выглядел так же нормально, как те парни, которых Сирс Ребак выискивает для демонстрации джинсов в своих каталогах. Когда он не улыбался, он выглядел жестким и упрямым и был похож на человека, который может затеять драку в баре после нескольких стаканов виски. На самом деле Кевин ненавидел насилие и, как человек, по своим убеждениям не принимавший участия в военных действиях, во время войны работал в Красном Кресте. Он слишком много пил, но ведь он был артистом, человеком свободной профессии, поэтому я его оправдывал. Его пьесы становились все более темными, непонятными, но он продолжал их писать белым стихом, что я считал в глубине души интеллектуальным излишеством. В театр вы идете не для того, чтобы слушать поэзию, за исключением пьес Шекспира, но любой импресарио может сказать, что Шекспир не очень кассовый. Однако критики высоко ценили Кевина, и поскольку от них зависел провал или успех пьесы в городе, его пьесы обычно имели успех. Парочка его ранних пьес, написанных до того, как у него проявился интерес к белому стиху, были с успехом экранизированы, и, конечно, я делал все, чтобы поддержать его работу, даже теперь, когда она перестала иметь большой коммерческий успех.
— …и представить себе, что Сэм мог так поступить с тобой! — говорил он, и слова звучали сочувственно, но никакого удивления он не выказал. — Не удивительно, что ты выглядишь измученным. Выпей еще.