— Не путаешь ли ты Пикассо с Кандинским? — спросил Скотт.
— Я думаю, Кандинский играл за «Цинциннати редс», — сказал Эндрю. — Между прочим, что такое американские примитивисты?
— О, Боже, — вздохнул Себастьян.
— Эндрю шутит! — заметила Эмили со смехом.
— Слабая надежда, — ответил Себастьян.
— Корнелиус, — спросил я, — когда, ты говоришь, открывается выставка? Я не помню, чтобы видела ее в моем календаре.
— Ну, она должна быть там! Моя секретарша говорила твоей…
— Мне нравятся американские примитивисты, — улыбнулась Рози. — У них такие чистые, невинные линии.
— Очаровательно, — согласилась ее мать, — но мне нравится реалистическая живопись.
— Будет ли большой прием перед открытием? — спросила я Корнелиуса.
— Да, разумеется. Весь нью-йоркский мир искусства соберется там.
— И все правление Фонда изящных искусств Ван Зейла?
— Конечно.
Итак, Джейк будет там. Я представила себе толпу народа, дым от сигарет, возможность оживленного разговора в тихом углу. Но как я собираюсь оторвать его от жены, которая всегда липнет к нему как банный лист на всех общественных собраниях. Мои проблемы снова казались неразрешимыми.
Когда я отвлеклась от своих раздумий, то обнаружила, что лакей меняет тарелки на столе.
— Что ты думаешь о той шахматной задаче, которая в прошлое воскресенье была в «Таймс»? — спросил Скотт Корнелиуса.
— Мне кажется, она интересная, — Корнелиус сразу же повеселел от предвкушения шахматного обсуждения и, когда он одарил Скотта своей особенной радужной улыбкой, я уже не в первый раз поняла, что между Скоттом и Корнелиусом такие отношения, каких ни один из моих мальчиков не способен добиться. Несколько мгновений я внимательно наблюдала за Скоттом, но видела только его хорошие манеры и приятную спокойную улыбку. Я предполагала, что, может быть, какая-то женщина найдет его привлекательным, но мне он не нравился; было что-то в его внешности, что я считала отталкивающим. Как будто его черные волосы и черные глаза были внешним выражением темной скрытной Души, и я не могла понять, почему Корнелиусу так легко вести себя с ним по-отечески. Но, возможно, отношение Корнелиуса было больше братским, чем отеческим. Разница в возрасте между ними составляла всего одиннадцать лет, и Корнелиус однажды признался мне, как ему всегда хотелось иметь брата. У них были общие интересы: банк, Эмили и ее девочки, шахматы…
— Я ненавижу шахматы! — сказала Лори. — Все эти маленькие фигурки на доске, в чем смысл?
— Но шахматы подобны жизни, Лори, — заметил Скотт, улыбаясь ей. — Мы все похожи на множество маленьких фигур, пытающихся проложить свой путь в другой конец поля.
Я снова подумала о Джейке Рейшмане…
— Я должен предостеречь тебя, — сказал мне Корнелиус за неделю до открытия выставки, — что эта женщина, ну… Тереза Ковалевски — одна из художниц, работы которой будут выставлены, и она придет на открытие. Разумеется, тебе нет необходимости знакомиться с ней, я уже попросил ее появиться позднее.
— Понимаю. — Мое представление об этой женщине изменилось; это была женщина, достаточно честолюбивая, чтобы пробиться к успеху, переспав с кем следует. Я не осуждала, но просто отметила с облегчением, что предположение Корнелиуса о том, что она никогда не влюбится в него, по всей видимости, правильно.
Корнелиус делал вид, что читает газету. Вечерело, и мы выпивали перед обедом в золотой комнате нашего дома на Пятой авеню.
— Разумеется, я не имею желания знакомиться с ней, — сказала я, — но как мне избежать встречи с ней, как она выглядит?
— Она примерно моего роста, у нее вьющиеся темные волосы, которые всегда выглядят неряшливо. Она будет в красном вечернем платье.
— Ты в этом уверен?
— У нее только одно вечернее платье.
Мы замолчали. Он перевернул страницу газеты, Каррауэй объявил, что обед подан, и, когда мы встали, чтобы пойти в столовую, я продолжала обдумывать свой план, как оторвать Джейка Рейшмана от его жены.
Я видела, как он вошел в длинную комнату, полную народа, высокий человек, ставший несколько плотнее, чем раньше, его волосы были светлее волос Корнелиуса. Его глаза напоминали мне о ясном небе в зимнее утро. Я наблюдала за ним, когда он ловко прокладывал к нам дорогу, обмениваясь по пути репликами, легкими похлопываниями по спине; на лице сияла профессиональная улыбка.
Он был один.