18 июля. Вчера в Игдлорссуите праздновались два дня рождения; по этому поводу состоялись кафемики (угощение кофе). Первое празднество — день рождения пожилой женщины. Она полуинвалид, туберкулезная, ее редко можно видеть вне дома. Волосы она причесывает на старинный манер — туго стягивает их в узел на макушке — и поэтому лысеет с боков. Домик у нее маленький, однокомнатный; он сложен из дерна и обшит досками. Доски пола лежат прямо на земле, балок нет. На стенах наклеены газеты и дешевые цветные газетные приложения. Не знаю, кто выбрал картинку хорошенькой девушки — муж этой женщины или она сама. Обстановка дома невелика: маленький стол и спальные нары.
На праздновании было шесть или восемь гостей: две старухи, остальные мужчины и женщины — помоложе. Кофе нам подавали по очереди, так как чашек было только три. Их наливали до краев. Сахар брали и клали в рот по куску. Кофе из чашки наливали в блюдце и потягивали сквозь сахар. Гости не очень-то много разговаривали, зато много и добродушно смеялись по пустякам, — например, над тем, как одна старуха уронила трубку. Мужчины не курили. Курили только старухи, пользуясь обыкновенными трубками из вереска, но без чубуков. Трубку зажигали и прикрывали крышечкой из тюленьей кожи. Курильщицы энергично пускали клубы дыма и сплевывали. (…)
Второе празднество — день рождения красивого молодого человека. Это семейство позажиточнее. Дом состоит из просторной передней и большой чистой спальни. Мебель такая же, как и в первом доме, и, кроме того, письменный стол и ящик. Жена хозяина на сносях. Кофе — как в первом доме.
Какие ужасные, резкие голоса у гренландок! У них нет никакого понятия о необходимости менять голос в разных случаях. Они кричат и бранятся беззлобно, тем не менее ужасно, лопаются барабанные перепонки. «Е-де», кричит все время Анина. По ее мнению, это слово больше всего походит на имя «Елена». Елена должна бы убить сестрицу за то, что она, обращаясь к ней, непрерывно орет. Но по-видимому, Елену это ничуть не беспокоит. «Е-де» испорченное «Е-ле», а «Е-ле» в свою очередь испорченное «Е-лен» (Елена). «Е-де» удобнее, когда кричишь.
Стьернебо хороший, добрый, разумный, великолепный человек, но, боже мой, он сводит меня с ума своими разговорами. С трудом ухитряюсь остаться наедине, достаю ручку или карандаш, чтобы работать, но он входит, усаживается и начинает говорить. Рассказы его бесконечны, они все время разветвляются на побочные истории, которым не суждено когда-либо соединиться. "Если бы я только мог написать историю своей жизни, — говорит Стьернебо, — это было бы ужасно!.."
19 июля, воскресенье. Поздним утром мы — Стьернебо, Анина, Елена и я отправились в поход, чтобы взобраться на гору, расположенную позади поселка. Утро было сияющее, солнечное, и высокий гребень горы над нами казался не очень далеким. Взобравшись на возвышенность у подножия гребня, мы как будто бы выбрали подходящее место для подъема — неглубокий каньон, шедший прямо к вершине. Но вскоре обнаружилось, что здесь был оползень или же произошел обвал. Да и подъем оказался более крутым, нежели на других склонах, тоже покрытых каменными осыпями, которые подпирали гору со всех сторон, словно контрфорсы [8]. Даже в самых легких местах нам приходилось карабкаться на четвереньках. Сланец сыпался при первом же прикосновении. Мы хватались за каждый камень, на который, казалось, можно было надежно опереться, и он крошился у нас в руках. Подъем становился все круче и труднее. Пришлось прибегнуть к длинному ремню для бича, который мы взяли, чтобы помогать друг другу.
Женщины сначала взбирались хорошо, но потом испугались. Они карабкались впереди, не обращая внимания на камни, которые сталкивали на нас. Елена, подымавшаяся немного в стороне, забралась на такое место, откуда не могла двинуться ни назад, ни вперед. Она не скрывала, что ей страшно. Стьернебо приказал жене стоять и не шевелиться. А когда каменная лавина, которую обрушила на нас Анина, перестала сыпаться, мы все смогли добраться до Елены. Дальше нам пришлось двигаться так: шедший впереди нащупывал место для опоры ног и, найдя его, спускал вниз ремень, подтягивая на нем остальных. Таким способом мы достигли гребня, но оказалось, что вершина не здесь. Однако, преодолев главную трудность, мы потеряли интерес к вершине — к ней надо было еще ползти по острому, как нож, хребту.
Наверху не нашлось места для отдыха, и мы стали спускаться по длинной осыпи все ниже и ниже, тюка не достигли широкой зеленой долины. Здесь протекал ручей, питаемый талыми снегами, но вода в ручье была теплой от горячих камней и песка, по которым она бежала.
Мы быстро сварили кофе и уселись любоваться здешней дикой красотой. Теплое солнце Гренландии светило нам, горы и долины были ярко освещены и великолепны, а далекое море было таким синим-синим!
— Стоит ли удивляться, — сказал Стьернебо, — что человек хочет прожить в Гренландии всю свою жизнь?
23 июля. Тихий, мягкий, солнечный день. Днем Стьернебо, мальчик и я отправились на гребной лодке ловить акул. Лодку нам одолжил один гренландец. Мы бросили якорь в миле от берега на глубине в тысячу двести футов. Вокруг нас стояли на якоре лодки гренландских рыбаков. Их лески на акул были спущены в воду, а сами рыбаки крепко спали. Мы сидели, раскорячившись в своем вонючем судне, кое-как спасая ноги от наваленной грязной наживки для акул и мутной воды на дне. Мы то засыпали, а то лениво посматривали на окружающий нас очаровательный вид, на сияющий, освещенный солнцем покой, на близкие высокие горы Игдлорссуита и крутой скат береговой полосы. Изредка кому-нибудь — не нам — попадалась на крючок акула, и тогда начинался долгий подъем инертной туши с глубины в двести футов. Тяжелая работа.
Наконец акула появляется на поверхности. Она вяло шевелит хвостом. Ей несколько раз вонзают в голову копье. Акула слабо протестует и умирает. Люди на лодках перекликаются, смеются какой-то шутке и снова засыпают.
Уже седьмой час. Внезапно поднимается крик: "Ная!" ("Ная" — моторная лодка, предоставленная мне гренландской администрацией.) Но «Ная» проходит мимо, и, пока она становится на якорь, мы гребем к берегу и присоединяемся к нетерпеливо ожидающей ее толпе.
"Ная" привезла пассажиров из Уманака.
25 июля. «Авангнамиок» (лодка окружного совета — ландсрода) отчалила в 8 часов 30 минут — отход был назначен на 6 часов. На ней отправилась домой Лия со своим имуществом, уместившимся в деревянном ящике и бумажном пакете. Я дал Лии пятнадцать крон — целое состояние. Девочка была ошеломлена и долго не могла понять, почему и от кого оно ей досталось. Анина распаковала ящик и вытащила всю одежду, чтобы спрятать на дне конверт с пятнадцатью кронами. Когда мы кончили пить кофе, Стьернебо вызвал Дукаяка — гренландца, прибывшего с ним сюда из Агто.
Дукаяк — типичный гренландец, приземистый и темнолицый. У него щетинистые усы, вызывавшие желание сосчитать отдельные, похожие на проволоку волоски; нос у него мокрый. Началось совещание. Стьернебо в самой твердой и внушительной манере, свойственной обычно старшим помощникам капитана, обратился к гренландцу с речью. Исковерканный гренландский язык, которым он пользовался, очень ограничивал его речь. Но что он говорил — это было одно, а что он хочет сказать и в какой-то степени это сделал своей манерой стучать кулаком — совсем другое, и оно относилось к делу. Вот что он сказал:
— Ты, Дукаяк, нужен м-ру Кенту как товарищ, моторист, матрос, слуга и горничная, кок, работник, раб на суше и на море днем и ночью. Ты должен работать на него, выполняя любую работу, которую он тебе поручит, работать усердно, быть ему верным и быть чистоплотным. Ты поедешь с ним на его лодке, куда бы он ни отправился. Ты будешь работать на него, когда он будет строить свой дом. Короче говоря, ты будешь принадлежать ему душой и телом за столько-то в месяц.
— Аюнгилак (хорошо), — сказал Дукаяк.
— Сколько, по-твоему, тебе следует платить? — продолжал Стьернебо.