— С какого года у вас машина, дорогой?
Тоже вполне традиционный интерес добродушного грабителя к не до конца обобранной жертве.
— Старенькая, — ответил я, — но хорошая. Родной движок «шестерки». Семь тысяч баксов, и она ваша.
— Почему семь? — удивился Армен. — За семь я куплю «тойоту».
— Выходит, не столковались, — огорчился я.
Около четырех вернулись в Москву. Высадил я пассажиров там же, где и посадил — у метро «Текстильщики».
Армен попрощался со мной дружески (крепко пожал руку, зачем-то подмигнул), а Татьяна довольно сухо.
— Приятная была поездка, спасибо большое.
Я смотрел ей в глаза прямо и честно.
— Если бы не ваш коллега, я бы за вами приударил.
И второй раз за день различил я полыхнувший на ее лицо странный темный дым. Похоже, по скудости настроения я не разгадал ни одной строчки в ее судьбе. А жаль. Татьяна оставила телефон, по которому я должен был позвонить ей завтра с утра.
Дома я сразу кувырнулся в горячую ванну: вымыл голову и минут сорок яростно мочалкой соскребал с кожи остатки алкогольного безумия. Потом с заветной бутылкой «Жигулевского» улегся на тахту и включил телевизор. Во весь экран лучезарно улыбался великий реформатор Шумейко. С тех пор как его сводили в прокуратуру по поводу злоупотреблений детским питанием, он ежедневно появлялся на всех каналах одновременно, как рок-звезда. Пылая верноподданническим огнем, распространялся лишь об одном: какое счастье, что у нас есть Ельцин. Красивый, нагловато-вальяжный, наверняка он был искусным дамским угодником. Невольно скривясь от омерзения, я вырубил телевизор и позвонил родителям. Там не все было благополучно. Отец с утра порывался сходить в булочную, тайком выскочил к лифту, там зацепился за лестничные перила и упал. Мама еле втащила его обратно в квартиру.
— Зачем же ты пустила?
— А то ты не знаешь? Разве его удержишь?
Нашлась сила, которая удержала, подумал я. Старость.
— Как он сейчас?
— Спит.
— Ты была на рынке?
— Да. Меду купила, как ты велел. Баранины и фруктов.
— Деньги есть еще?
— Кончились, сынок.
— Не переживай. Завтра привезу.
— Да все вроде теперь есть. Хлебушка тоже купила, сахарку.
— До завтра, мама.
В это лето, как и в прошлое, отец уже не упоминал о даче. Он больше не хотел туда ездить. Мы его уговаривали — ни в какую. Не мог себе представить, как будет бездельничать там, где непочатый край работы. Он и дома все пытался хоть на карачках, да что-нибудь починить. Бормотал с жалкой улыбкой: погоди, мать, полежу еще пару дней, отдохну и возьмусь за кладовку. Полки хоть сколочу. Второй год подряд сулился с этой злосчастной кладовкой.
Невыносимо захотелось выпить водочки, но я себя пересилил. Придумал штуку поглупее. Позвонил Татьяне по тому номеру, который она дала при расставании.
Долго вслушивался в длинные гудки, потом раздался ее ленивый голос, словно из постели:
— Алло!
— Таня, я вас не разбудил?
— Это вы, Евгений Петрович? — Без особого удивления, но и без воодушевления. Я видел впереди точно покачивающийся красный глазок светофора: «Куда прешь, старый придурок?!» — но попер напролом.
— Чего мне в голову-то пришло. Почему бы нам вместе не поужинать?
— Нам с вами?
— Именно так.
— И когда?
— Лучший день — сегодня. Так завещал мой учитель Лев Николаевич Толстой.
— Мне показалось, ваш учитель — Бахус.
Догадалась, девочка. Перегарчику, видно, нюхнула.
— Вы где живете, Таня?
— На Садовом… — Конечно, где же ей жить, как не на Садовом. В Центре да на Садовом кольце они все и окопались.
— Минут через сорок я за вами заеду и отвезу в одно уютное местечко. Не возражаете?
— Вы это серьезно?
— Вполне. Я вообще очень серьезный человек, хотя произвожу впечатление идиота. Вы мне понравились, Таня. Я не хотел бы умереть, ни разу с вами не поужинав.
Ну, отшивай скорее, поторопил я. Пора уже было идти к холодильнику и посмотреть, сколько там осталось после Демы крепкого зелья.
После короткой паузы ее слова прозвучали, как просверк сатанинской надежды.
— У меня тоже дерьмовое настроение. Приезжайте, раз вы такой отчаянный.
Через пять минут я гнал по Щелковскому шоссе, понимая, что совершаю один из тех безумных поступков, за которые иногда приходится расплачиваться головой. Но мне мою не было жалко. Она свое отслужила. Мой мозг, поддавшись социальному психозу, подточенный алкоголем, давно прокручивался вхолостую.