Не все прошло так, как задумывал Сесиль. Гарбо не позволяла ему рисовать себя, а с тех фотографий, что ему удалось сделать, на нас смотрит женщина средних лет, лишенная свойственного Гарбо очарования. В их последний день вместе они навестили Катерину д'Эрлангер и фотографа Джорджа Платта Лайнса, а также весьма противоречивую писательницу Кэтрин Энн Портер. В своих личных беседах с Гарбо Сесиль чувствовал себя неуверенно, оттого что она воспринимает его как несерьезную личность. «В этом есть крупица истины, поскольку до тех самых пор, пока я не встретил ее, как плохо я осознавал, что не способен глубоко заглянуть в скрытый смысл вещей».
Вернувшись к Гарбо домой, они снова остались наедине.
«Я представлял ее кем-то вроде святого Себастьяна, подвергаемого мучениям, — голова закинута назад, руки высоко подняты, пальцы сжаты в кулаки. У меня есть ее профиль на фоне красных отблесков камина на стене возле ее кровати.
Я помню, как она поворачивает голову и бросает на меня печальный взгляд. Завтра мне уезжать. Это наша последняя с ней ночь. В прихожей мы не выпускали друг друга из объятий, а затем разыграли настоящий спектакль, махая друг другу на прощанье сначала в дверях, а затем из окна. Шагая к себе, я мучился вопросом: «А не лучше ли для меня, что я уезжаю уже завтра?»
Сесиль чувствовал себя опустошенным насыщенностью их отношений. Гарбо недосыпала, усталость начинала сказываться и на ней. В отличие от Гарбо, Сесиль одновременно горел желанием и был вынужден работать, чтобы как-то поддержать мать и попробовать рассчитаться с долгами.
«Я так долго бездельничал, и поэтому, как мне кажется, мне надо серьезно браться за остальные дела. На протяжении последних четырех месяцев я только тем и занимался, что всего себя без остатка посвящал Грете».
На прощанье Сесиль купил своей возлюбленной огромный букет цветов. Он пришел к дому Гарбо.
«У меня было такое чувство, словно мне предстоит подвергнуться какой-нибудь операции, например, ампутировать ногу, однако мой голос был ясен и холоден».
Неожиданно эмоции взяли над ним верх. Грудь его дрогнула, и он разразился рыданиями. Слезы беспрепятственно катились по его щекам. Сев в такси, он бросил взгляд на Гарбо, «похожую на усталое, печальное дитя шестнадцати лет, глядевшее на меня с бесконечной жалостью и страданием». Шофер такси попытался заговорить с ним, но Сесиль никак не мог сосредоточиться. По его собственному признанию, он, подобно ребенку, сотрясался от слез и рыданий. Ему предстояло долгое путешествие на поезде в Нью-Йорк. Все время, пока Битон трясся в вагоне через всю Америку, он прилежно заносил в дневник невообразимые обстоятельства своего романа.
Выехав 15 марта из Калифорнии поездом, Сесиль через несколько дней прибыл в Нью-Йорк. Он оставался в городе еще целую неделю и отплыл в Англию 27 марта. У него нашлось время черкнуть одно письмо Гарбо. Как всегда, оно было написано в воскресенье утром;
«Моя наидражайшая!
Поскольку я лишен возможности прилететь к тебе, мне ничего не остается, как с нетерпением дожидаться следующей субботы, когда я отплыву в противоположном направлении. Нью-Йорк — настоящий монстр. От него нигде не укрыться, с тех пор как ты уехала, этот город изменился до неузнаваемости. Пронизывающий холод уступил место душной оттепели, все выглядит каким-то грязным и уродливым, хотя существует и много такого, что напоминает мне о приятном времени, проведенном нами вместе, — парк, перекресток Пятьдесят Седьмой улицы и Парк-авеню, «Батлер-Студио», кошачий ресторан, Эрих Мария Ремарк, и даже этот ужасный Джон Гюнтер и его новая жена — и те напоминают о тебе; а еще все те места, куда мы с тобой так и не выбрались. Нет. Дни, прошедшие с прошлого понедельника, показались мне какими-то бесцельными. Возможно, Нью-Йорк в этом не виноват. Просто во мне погасла какая-то искра и я стал равнодушен к тому, что происходит вокруг. Мне давно пора назад в Англию, чтобы еще сильнее ощутить нашу разлуку. И я доверился судьбе, которая наверняка вскоре сведет нас снова.
Мне не хватает слов, чтобы выразить всю мою благодарность за то, что ты приняла меня. Это даже превзошло все мои ожидания. Это стало всем тем, о чем я только мог мечтать. Уж если у Джоан Аткинс сложилось впечатление, будто перед ней распахнул двери Ватикан, хотя на самом деле ей разрешили лишь краем глаза взглянуть на твой бассейн, ты можешь легко представить себе, что чувствовал я, когда мне было позволено разделить с тобой существование на тот короткий и одновременно бесконечный миг, когда мы с тобой проводили вместе долгие часы и жили вне отсчета времени — в совершенно ином измерении счастья. Как замечательно, что мне было дано ощущать близость к тебе и привязанность; я уверен, что нам непременно нужно ближе узнать друг друга. Можешь не сомневаться, я неизменно буду испытывать к тебе все возрастающую любовь и преданность.