В Грету словно дух вселился. Ей хотелось то полежать, то поваляться с боку на бок, то понежиться среди золотистых колосьев. Она вела себя как ребенок: опустившись на колени, набрала целый букет пшеницы.
Даже не верится, что все это действительно было, жаль только, что мне не удалось побыть с ней наедине. Однако сторожевой пес не оставлял нас ни на минуту, если не считать того момента, когда перед самым отъездом они изволили удалиться в уборную. Тогда Грета, помнится, шепнула мне:
— А ты не можешь приехать ко мне в Америку? Я знаю двух людей, которые бы охотно одолжили нам свой домик в пустыне, — сами они сейчас в Европе.
Но не успели мы еще немного пошептаться о важных для нас обоих вещах, как вернулся упырь, и я зашелестел банкнотами, притворившись, будто мы обсуждаем, сколько дать на чай Жану. По пути домой, уже в машине. Грета то и дело шептала мне:
— Может, ты свозишь меня на Монмартр? — но я знаю, что она говорила это только потому, что ей было известно, что я собираюсь в театр с Лилей (Ралли)…»
Чуть позднее тем же вечером Сесиля ожидал неприятный удар:
«Должен признаться, что я испытал нечто вроде шока, когда поздно вечером, возвращаясь домой, после того как проводил Лилю после театра, я неожиданно заметил в окно своего такси, что Гарбо и Шлее тоже едут домой в голубом автомобиле. Было видно, что они увлеклись беседой, что Грета смотрит на него с такой теплой и преданной улыбкой, что они так близко склонили друг к другу головы. И тогда до меня дошло, что на самом деле Грета вовсе не хворая бедняжка, что ей просто нравится думать, будто она устала, на самом же деле она способна на протяжении восемнадцати часов кряду обходиться без сна и отдыха и чувствовать себя при этом куда бодрее, чем я.
Я же вернулся из Шантильи совершенно обессиленным и рухнул в постель, но спустя полчаса меня разбудил телефонный звонок — на проводе была Грета, такая же щебетунья и непоседа, словно она только что как следует выспалась».
Гарбо доставляла неприятности и на других фронтах. Поппи Кирк, которая к тому времени уехала в Нью-Йорк, опасалась возможного влияния Гарбо на Мерседес.
«Надеюсь, Грета не станет слишком тебя огорчать, — писала Поппи. — Прошу тебя, дорогая, береги себя, не позволяй себе слишком нервничать и расстраиваться».
Мерседес отмечает в дневнике, что, приезжая в эти годы в Париж, она всегда виделась с Гарбо. Та неизменно везла ее на Площадь Согласия, добавляя при этом:
«Только пожалуйста, не вздумай рвать здесь цветы».
Вскоре после проведенного за городом дня Сесиль вернулся в Лондон, а Гарбо и Шлее отплыли в Нью-Йорк на борту «Иль-де-Франс» и прибыли домой 10 октября.
В конце ноября Сесиль писал Гарбо:
«Дражайший сэр или мадам!
К моему величайшему сожалению, до меня дошло, что с момента возвращения вы пребываете не в духе. Примерно месяц назад я встретил в Париже «Черное-с-Белым», и она рассказала мне о вашем возвращении. Я более чем расстроен, что ты не осталась здесь после того, как мы встретились: как мне кажется, тогда бы все обернулось по-иному. Ты бы обрела необходимое душевное равновесие и здоровье. У тебя наступила полоса невезения, и я готов попытаться вызволить тебя из нее. Это, правда, довольно просто — главное, начать жизнь, которая была бы тебе полезна, а не искать бегства. Не хочу быть занудой — но согласись, что я все-таки прав. Я собираюсь приехать в Нью-Йорк в январе. Мне надо туда на полтора месяца. Ты все еще будешь в городе — или же можешь приехать ко мне из Калифорнии — или, может быть, лучше мне приехать к тебе? Будь добра, дай мне знать о своих планах, пусть даже весьма приблизительно, поскольку если я должен буду поехать в Калифорнию, то мне понадобится все заранее утрясти и уладить с «Богом». Я знаю, что все это довольно непросто, но нам никак нельзя упускать друг друга из вида. Жизнь проносится мимо, не успеешь и глазом моргнуть…»