Сама Гарбо все еще не может избавиться от простуды, которая затянулась уже почти на полгода. Она призывала Сесиля не переутруждать себя. Гарбо писала, что постоянно думает о нем, а также просила, чтобы он составил для нее список своих недомоганий, чтобы затем они могли сравнить свои ощущения.
Сесиль нашел это предложение довольно разумным, так как, по его мнению, оно могло подтолкнуть приезд Гарбо в Англию.
«Я не могу пожаловаться, потому что нам удалось добиться больших успехов, но я уверен, что как только ты приедешь сюда и наберешь полную грудь деревенского воздуха, ты сама удивишься, что же ты делала все это последнее время.
Тебе наверняка понравится снова окунуться в природную стихию. Никаких бетонных тротуаров и чахлых кустов, а только сочная трава, мох, ковер из листьев и веток.
Торопись! Торопись!»
Возвращаясь к письму Гарбо, Сесиль замечал:
«Был весьма огорчен, узнав, что Шлее нездоров. Вид у него был не слишком бодрый, опасаюсь, что его болезнь сильно осложнила твою жизнь. Я весьма этим расстроен.
Не забывай! Я сделал большую ставку на то, что в сентябре ты проявишь немного независимости. Давно пора позволить себе такую роскошь, как делать то, что тебе нравится. Это только пойдет тебе на пользу и предотвратит огромное количество неприятностей, а вот счастья заметно прибавит. На сим заканчивается четвертый урок».
Сесиль позвонил Гарбо, а затем написал новое письмо. Еще раз это произошло в поезде:
«Мой милый мальчик!
Ужасно рад поговорить с тобой. Но боюсь, что этот звонок чертовски подействовал тебе на нервы. Я не снимал заказ целых три дня — и каждый раз, когда мне казалось, что меня вот-вот с тобой соединят, телефонистка отвечала, что связи нет ввиду атмосферных помех или же, попозже, что номер не отвечает, или же что для тебя это уже будет далеко за полночь. Когда же, наконец, меня соединили, то ко мне в спальню, как назло, пожаловала моя матушка, чтобы сообщить мне, что она купила для меня в качестве подарка три серебряных подставки для тостов, и поскольку я никак не мог выставить ее за дверь, мне было довольно неловко разговаривать с тобой в ее присутствии. Отсюда и моя довольно отрывистая манера. Мне неприятно думать, что ты тоже, должно быть, сидела как на иголках.
Я очень тебе сочувствую. Скажи мне, что конкретно не так с нашим беднягой. Тебе, конечно, страшно не повезло, что ты оказалась втянута в эту крайне неприятную ситуацию, но, может, все вскоре снова станет на свои места. Я не строю никаких планов относительно августа (на его вторую половину) и сентября, поскольку рассчитываю, что ты целиком и полностью посвятишь себя мне».
Гарбо написала Сесилю пару строчек из Беверли-Хиллз, говоря, что примерно до 1 июля ей можно будет писать через Крокера. Шлее все еще не поднимается с постели, так что, возможно, ей придется пожить у него на Пятьдесят Второй Восточной улице. Гарбо также сообщала, что ей до смерти надоело то и дело паковать вещи, и желала Сесилю успехов с его пьесой. Сесиля в это время все больше занимала премьера его «Дочерей Гейнсборо» в Брайтоне. В Лондоне он встретился с Гарри Крокером, который рассказал ему, что Гарбо перебралась в Нью-Йорк и сейчас отправилась на Бермуды. Она также писала Сесилю из Такерс-Тауна — местечка на Бермудах, — объявив, что теперь-то она находится на британской территории. Она путешествовала вместе со Шлее, и он ужасно напугал ее тем, что на пару дней снова слег в постель. Единственным ее впечатлением об острове стал вид с террасы. Было очень влажно, дождь лил не переставая, и брюки постоянно липли к ее ногам.
Гарбо писала, что вернется в Нью-Йорк примерно 20 июля и Сесиль может написать ей прямо туда. Она также поинтересовалась, как у него обстоят дела с пьесой, и выразила надежду, что скоро они будут вместе.
Премьеру «Дочерей Гейнсборо» критики разнесли в пух и прах. После премьеры Диана Купер металась по всему городу, уговаривая друзей и знакомых устроить Сесилю бурную овацию, когда тот прибудет на устроенный по поводу спектакля прием. Сесиль, однако, не клюнул на эту удочку.
«Дражайшая Г.
Не знаю, как мне удалось пережить прошедшую неделю. Уверен, что из-за нее я нажил себе язву. Каждое утро я просыпался с неприятнейшим чувством, будто я совершил некий постыдный поступок, словно я породил на свет некое чудовище. Пьеса получила весьма нелестные отзывы, и все говорят, что критики были излишне резки. Возможно, так оно и было. Пьеса оказалась явно затянутой. Жаль, что мы не сумели тайком прогнать ее несколько раз перед зрителями. После премьеры нам удалось существенно улучшить спектакль. Теперь это довольно милая пьеска, но и для меня, и для публики явился неприятным потрясением тот факт, насколько этот опус прост и незамысловат. Признаться честно, я не тешу себя особой надеждой относительно ее будущего, а еще чувствую себя совершенно подавленным, потому что влепил в нее столько труда и угрохал уйму времени. На данный момент, как мне кажется, я неспособен написать нечто более стоящее. Тем не менее через неделю мы отправляемся в месячное турне, и я надеюсь, что мне удастся по ходу дела придать ей немного глубины. Ей требуется добавить обстоятельности. Нельзя, чтобы к концу спектакля зритель оставался безучастным. А пока что она мало кого способна растрогать до глубины души. К. (Констант Кольер и Кейти Хепберн) побывали вчера вечером на спектакле и горели воодушевлением и желанием помочь. Что ж, поживем — увидим».