– У мисс Эйнион случится нервный срыв еще до середины четверти, – сказала Элла, кивнув на дверь, после того как учительница покинула класс, чтобы выпить чашечку кофе.
– Успокойся, – ответил Гвин.
– Она чуть не плакала на уроке! Разве ты не заметил?
– Все сейчас чуть не плачут на уроках. У людей шок…
Дион вытащил из рюкзака большой пакет чипсов, открыл и бросил на середину стола. Обычно мы не делились едой, но с недавних пор каждый пытался быть чуть добрее и оказывать другим незамысловатые знаки внимания. Я взял одну чипсину. Сладкий перец. Мой любимый вкус.
– Интересно, где она сейчас? – вдруг спросила Элла.
Я терпеть не мог эту ее манеру есть чипсы. Сначала она тщательно слизывала с них всю соль и кусочки перца, потом клала на язык и принималась обсасывать. Все парни обожали Эллу за пышные формы и прямые черные волосы, за сходство, весьма далекое, с девушками из музыкальных клипов. Только не я. Ее лицо вечно было покрыто толстым слоем косметики – я представлял себе, как вся эта гадость меня запачкает, если я ее поцелую. И потом, я считал, что такая, как она, и близко не подойдет к такому, как я. Нет смысла тратить время на девушек, для которых ты никогда не будешь достаточно хорош. Она немного задавалась.
– Ты о ком? – спросил Гвин.
– А ты как думаешь? О Грете!
Мы замолчали. Элла обвела нас тревожным взглядом. Думаю, она с самого начала догадывалась, что всем будет неловко после ее слов.
– В смысле, она сейчас в больнице? В похоронном бюро? А может, в полицейском участке? Откуда мне знать!
– Скорее всего, она в одном из тех громадных холодных шкафов, которые показывают в «Месте преступления»[3], – тихо ответил Дион, вытаращив глаза. – В мешке на молнии.
Я почти слышал скрип их мозгов, пока они пытались себе это представить. Усилие так явно отразилось на лицах, что я опустил взгляд на пол, как обычно делал во время школьных собраний, притворяясь, что читаю молитву. Мы воображали Грету в темном ящике бангорской больницы, неподвижную и холодную. Возможно, кожа ее стала синей, как у трупов в телике. Лицо обезображено, разбитая голова по-прежнему покрыта кровью. Красные сгустки застыли в светлых волосах, блестящих и липких.
Когда я поднял взгляд, Дион смотрел на меня. Его лицо ничего не выражало, как будто ему было все равно. Пугающе безразличное лицо.
Кира положила руку на соседний стул. Стул Греты. Она не плакала, но лишь потому, что ей было слишком грустно. Думаю, Кира переживала смерть Греты сильнее всех. Раньше я не знал, что горе может быть настолько тяжелым. Таким, что даже заплакать не дает.
Я пытался вспомнить, когда сам плакал в последний раз. Как следует, по-настоящему, а не для того, чтобы не выглядеть бесчувственным. Но это было давно, очень-очень давно.
Той ночью я не спал – сидел в телефоне и читал, что пишут о Грете.
Мне нравилась моя комната, маленькая и тесная. Больше похожая на гнездо, чем на спальню. Я никогда не приглашал друзей к себе домой. Обычно мы тусили на улице, а в дождь – на автобусных остановках, поэтому я мог не переживать о том, чтó они подумают о моей комнате. На узкой кровати лежали несколько пушистых одеял и целых четыре подушки. Одежда запихана в шкаф и прикрыта еще одним одеялом. На полке в изножье кровати примостился телевизор и игровая приставка, так чтобы я мог играть и смотреть ящик, не вставая. Стены окрашены в бледно-кремовый цвет, который со временем стал выглядеть грязным. Почти вся поверхность оклеена постерами с видами неизвестных городов и суперкарами, которых мне не суждено узреть в реальной жизни.
Раньше на стенах висели постеры с футболистами, но из-за них мне снились кошмары. Все эти лица, смотрящие на меня, пока я сплю… Я был тогда совсем ребенком.
Вместо того чтобы ровно лежать под одеялом, как это делают другие, я устраивал в постели некое подобие норы и забирался в нее, укрывшись самым мягким из одеял – с изображением волка, воющего на луну. В этой позе я обычно и спал, сквозь сон прислушиваясь к далекому гулу машин на шоссе в нескольких улицах от нашего дома. Но так было до смерти Греты. А потом, сколько бы я ни сворачивался калачиком, сколько бы ни закрывал глаза, пытаясь сосредоточиться на звуках окружающего меня города, мыслями я неизбежно возвращался к ее телу. Думая о том, как ей, должно быть, холодно и неудобно в мешке для трупов или в гробу. Я понимал, что это глупо. Конечно, ей не могло быть холодно или неудобно – она была мертва. И все же меня не оставляло чувство, что с моей стороны как-то странно и даже немного жестоко лежать, свернувшись в своей кровати, живым и теплым.
3