Эта шахматная муха доползла ходом коня до другого края столика и вдруг взлетела вверх и. жужжа, медленно полетела вокруг домика с колоннами.
Я пошёл за ней. Сначала она облетела вокруг домика, и я всё шёл за ней. Потом она стала делать второй круг, но в середине, видно, передумала и начала медленно летать вокруг колонны. Она до того заходила меня вокруг колонны, что голова у меня стала кружиться.
Я ругал её, как мог, эту муху, а сам всё ходил и ходил за ней, а потом сел на траву и закрыл глаза. И стал крутить головой, но не в ту сторону, куда она на самом деле кружилась, а в другую, и только когда она перестала кружиться, я открыл глаза. Кругом были деревья, кусты и трава. Как в лесу. И людей не было, и белого домика с колоннами почему-то тоже, и муха исчезла.
Я встал с земли, поднял свой красный чемодан и вдруг увидел... гриб. Настоящий! Можете вы себе это представить?! Батюшки, да вон ещё один, и ещё, и ещё! Мигом я набил грибами полный чемодан, а они всё попадались и попадались. Тогда я высыпал из чемодана все грибы, вынул папины рубашки, положил их под кустик, грибы обратно в чемодан и стал собирать дальше. И скоро опять их некуда стало класть. Тогда я решил набить грибами все папины рубашки.
Завязать их внизу узлом и набить! Неплохо, а? А где рубашки-то? Туда посмотрел — нет, сюда — нет, побегал-побегал— ничего нет нигде, пропали, и тут я понял, в какую беду я попал: в прачечную я идти не могу, домой я идти не могу, а времени прошло, наверное, уйма, и мама...
Я заревел, схватил свой красный чемодан и помчался куда глаза глядят.
Я мчался через кусты и ревел и вдруг увидел пустую аллею и всего одного человека на скамейке, — и это была та самая девочка в очках с длинной собакой.
Я плюхнулся на скамейку рядом с ней и продолжал реветь.
— Что вы плачете, друг мой?—спросила она меня, задрав нос.
— Ах, отстань ты!—сказал я. — Не мешай ты мне!
— Ну а всё-таки?—И она хихикнула.
— Беда у меня, беда, неужели не понятно?—сказал я.— Горе у меня, понимаешь?
— Слезами горю не поможешь, — сказала она.
— Поможешь!—крикнул я.
Тут вдруг её собака подошла ко мне и лизнула меня в коленку, и совершенно неожиданно я перестал реветь и всё рассказал девочке про папины рубашки.
— Мне жаль тебя, друг мой, — сказала она. — Но слёзы лить не стоит. Надо быть бодряком и весельчаком!
— Да что ты говоришь?!—сказал я. Очень мне не нравилось, как она со мной разговаривает. — Откуда ты всё знаешь? Ишь ты!
— Мой друг, вероятно, ещё не учится в школе?—крутя носом, сказала она.
— Через год пойду,—сказал я. — Не долго ждать.
— Это неважно, — сказала она. — Не учишься — значит, не учишься.
— А ты-то учишься?—спросил я, хотя и догадывался.— Сама-то?
— Уже во втором классе,—сказала она.
— А почему не в школе?—спросил я.
— А я во вторую смену.
— А почему уроки не делаешь?
— А я ещё вчера вечером сделала.
— А собака почему такая длиннющая?
— А такая порода.
— А какая порода?
— А такса.
— А очки зачем?
— А низачем!
— Брюква ты!—крикнул я. — Каляква-маляква!
Она засмеялась, а мне до того обидно стало — и про папины рубашки я опять вспомнил, и про маму. — что я снова заревел во весь голос и ревел до тех пор, пока не услышал, как она говорит мне:
— Друг мой, ну, пожалуйста, ну, не надо, ну, не плачь, ну, хочешь, я дам тебе погулять с моей собакой, ты сам будешь держать её на поводке, раз у тебя такие неприятности ?
— Ладно,—сказал я, вытирая слёзы. — Давай сюда твою собаку.
Мы встали со скамейки и пошли по аллее, и я сам вёл на поводке длинную собаку и успокоился и даже обрадовался чему-то.
— Что рубашки! Что прачечная! Деньги-то у меня есть! Пойдём пить кофе с пирожками! Я тебя угощаю.
— С удовольствием, — сказала она.
Мы нашли стеклянный домик и в окошечке купили пирожков и кофе, после накормили собаку и только было собрались сами поесть пирожков, как вдруг я увидел совсем странную картину: воробей разогнался по воздуху и-и-и... ка-ак сядет с размаху на ветку! И ветка стала раскачиваться вместе с ним. Туда-сюда, туда-сюда. А он сидит важный такой, толстый и раскачивается. Как на качелях. И тут же к нему ещё трое подсели. Качаются. Сами. Ничего подобного я ни разу в жизни не видел и сказал об этом девочке в очках.
— Неужели, друг мой?—сказала она.—Довольно-таки занятно.
Кто-то говорит:
— Это их ветер раскачивает. Не иначе.
— Неправда, — сказал я. — Вы что, не видите? Они сами. Да и ветра никакого нет.
Одна старушка говорит:
— Ну прямо цирк, а?!
Некоторые, кто ели пирожки, заспорили, а я смотрел, как воробьи раскачиваются, и к кофе даже и не притронулся.