Однако Писарев не удовлетворился поражением соперников. Он испытывал постоянную зависть ко всем, кто был талантливее или знаменитее его. Кюхельбекер говорил о нем, что «он человек с талантом, и если бы не закулисная жизнь и мелкие литературные сплетни, он, статься может, в истории русской поэзии оставил бы значительное имя». Но нельзя же составить имя в поэзии одними водевильными куплетами и эпиграммами! А у Писарева ни на что другое времени недоставало, столько врагов одновременно хотел он уязвить. Теперь он в главные противники возвел Грибоедова с Вяземским, о чем те до поры не подозревали. В марте вышел в свет «Бахчисарайский фонтан» Пушкина, к которому Вяземский написал нечто вроде предисловия. Михаил Лже-Дмитриев ответил ему яростными нападками (при этом самого Пушкина он не трогал), Вяземский, обожавший литературную драку, не остался в долгу: на всякое выступление Дмитриева он отвечал вдвое, пожаловав ему титул «прозаический поэт». Последнее слово в печати осталось за Вяземским. Однако параллельно журнальной битве разгорелась битва эпиграммная, где вместе с Дмитриевым против Вяземского выступил Писарев. Грибоедов и Вяземский бесили его своей известностью в московском обществе, и он воспользовался случаем напасть на них, вроде бы не по личным мотивам, а вступясь за обижаемого друга.
В Москве издавна любили кулачные бои. Театральный зал разделился на два лагеря: большинство стояло за Вяземского, потому что восхищалось поэмой Пушкина; за Дмитриева и Писарева были поклонники классики, не принимавшие нового романтического течения в литературе. Грибоедов его тоже не принимал, поэтому до поры оставался в стороне, хотя постоянно находился рядом с Вяземским. Роль посредника между лагерями добровольно взял на себя Шатилов, которому льстила возможность помогать высоким талантам. Он заходил в ложу Кокошкина, где сидели Писарев с Дмитриевым, получал от них эпиграмму и нес в кресла к Грибоедову с Вяземским, по дороге давая ее читать и чуть ли не списать многочисленным любопытным. Потом он возвращался в ложу со словами: «Завтра будет ответ», и на следующий день проделывал обратный путь — ни один посыльный не мог бы делать этого толковее. Писарев старательно заносил все обоюдные удары в тетрадь, которую нарочно завел и озаглавил «Партизанские действия во время литературной войны 1824 года».
Все началось обменом колкостями между Дмитриевым и Вяземским. Дмитриев писал:
Вяземский воспринял этот намек на свою отставку почти как донос: «И с такою подлою душою они думают, что могут быть возвышенными поэтами и уваженными литераторами!» Он ответил прямым указанием на сотрудничество Дмитриева с правительственным «Вестником Европы»:
Тут в борьбу вступил Писарев, воспользовавшись своим положением куплетиста. Раз Вяземский с Грибоедовым сидели в театре. Князь отвлекся, но Грибоедов иронически позвал его: «Eh bien, vous voilà chansonné sur la scène»[14]. — «Как это?» — спросил Вяземский и присоединился к общим крикам и рукоплесканиям с требованием выхода на «bis». Актер повторил куплет:
В «Мишурском» Вяземский, как и все прочие, узнал себя, и кличка эта к нему пристала: Писарев ее эксплуатировал в доброй дюжине эпиграмм. А вот Грибоедова и он, и Дмитриев побаивались. Они даже не смогли придумать ему прозвище, а только сокращали его фамилию для удобства стихосложения. Его необычная, пока ни на чем, собственно говоря, не основанная слава, его редкий успех у дам, его холодноватый, насмешливый вид заставляли их бессильно, но порой остро злобствовать.