Выбрать главу

Пушкин привел в своем труде много примеров жестокости, дикости и стремлений к новым захватам и грабежам, которые демонстрировали восточные правители. Так, по приказу Гусейн-шаха был заключен в темницу и ослеплен его любимый сын Мирза-Зефи, по повелению Махмуд-хана были изрублены присланные к нему для переговоров есаул и три казака, а "Дауд-бек и Сурхай разграбили Ширванскую область и Кубу и осадили Шамаху… шамаханского хана убили, также всех индийских, персидских и русских купцов (последних 300 человек)".

Думается, что, разбираясь во всех этих примерах, Пушкин не мог не сравнивать обстановку в Персии во время петровского похода с той, которую пришлось испытать на себе Грибоедову, павшему в результате коварного заговора. При этом поэт проявил заметный интерес к действиям таких же российских дипломатов, как и Грибоедов (в частности, смелого и деятельного русского консула в Исфахане Семена Аврамова), которые, рискуя жизнями, отстаивали на Востоке интересы России. Подчеркнем, что Пушкин примерно в одно и то же время писал "Путешествие в Арзрум" и "Историю Петра I", и параллели в судьбе Грибоедова с событиями столетней давности не могли не интриговать поэта.

Не приукрашивая действия Петра, Пушкин, тем не менее, показал на контрасте с действиями восточных правителей, что царь вел себя совеем иначе: например, он накалывал своему союзнику Вахтангу из Грузии, чтобы тот, "когда пойдет на соединение, то бы заказал под смертною казнию не грабить, не разорять, не обижать… Хлеб и скот брать не иначе, как через комиссаров…". Поэт привел немало примеров истинного героизма русских солдат и офицеров, в том числе самого Петра, которые преследовали на Востоке и освободительные цели спасения угнетенных народов. Показательны слова, сказанные царем военачальнику Шипову, когда тот спросил об одном военном задании: "Довольно ли двух батальонов?" Петр отвечал: "Стенька Разин с 500 казаков их не боялся (персиян), а у тебя два батальона регулярного войска".

Весь накопленный Пушкиным "персидский материал" со множеством удивительных историй и судеб, выявлял, как он сам утверждал, серьезные "основания для восточного романа", который поэт мечтал написать. По судьба отпустила ему тогда слишком мало времени. В последний год жизни настроения поэта менялись, и он уже не так истово рвался в дорогу, особенно учитывая его семейные дела. Но он до конца оставался верен Музе странствий, помня о своих былых путешествиях. Под конец жизни не утерял поэт и интереса к истории. Обращаясь к Ювеналу, он писал тогда: "Ты к мощной древности опять меня манишь…" Поэт в этот период лишь окончательно менял вектор своих устремлений. Вот как гениально он высказал эти настроения в своих стихах:

В ту пору мне казались нужны Пустыни, волн края жемчужны, И моря шум, и груды скал, И гордой девы идеал, И безымянные страданья… Другие дни, другие сны; Смирились вы, моей весны Высокопарные мечтанья, И в поэтический бокал Воды я много подмешал. Иные нужны мне картины: Люблю песчаный косогор, Перед избушкой две рябины, Калитку, сломанный забор…

В этих словах чувствуется неприкрытая тяга поэта к родной земле (заметим, не к столицам, а к русской деревне и усадьбе). Между тем мечты о новых путешествиях, в том числе дальних, вовсе не оставили поэта. Больше того, за полгода до смерти, в 1836 г. в стихотворении "Из Пиндемонти" поэт вообще поставил путешествия и познание культурных творений, наряду с независимостью и свободой поэта, выше каких-либо других ценностей бытия:

По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам, И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья, Вот счастье! вот права…

Последнее, почти удивительное совпадение судеб двух великих поэтов, связано с датами их смерти: Грибоедов погиб днем (точное время неизвестно) 30 января 1829 г., а Пушкин умер в 14.45 29 января 1837 г. (разница в сутки на календаре годовых дат). И такое совпадение бросилось в глаза многим современникам поэтов. А.А. Бестужев-Марлинский, за которого заступался Грибоедов перед Паскевичем, писал брагу Павлу из Тифлиса 23 февраля 1837 г., сразу после трагедии: "Меня глубоко огорчила трагическая смерть Пушкина… Я не смыкал глаз всю ночь, а на заре я уж ехал но скверной дороге в монастырь св. Давида, который ты знаешь. Приехав туда, я зову священника и прошу его отслужить панихиду на могиле Грибоедова, могиле поэта, попираемой ногами толпы, без камня, без надписи. Я плакал тогда горькими слезами, как плачу теперь, над другом, над товарищем по оружию, над самим собой. И когда священник произнес слова: "за убиенных боляр Александра и Александра", я задыхался от рыданий — эта фраза показалась мне не только воспоминанием, но и предсказанием… Да, я чувствую это, моя смерть тоже будет насильственной, необычной и близкой".