Но я не слышал ничего. Я смотрел на Лилю. На ее лице были сразу изумление, испуг и брезгливость.
– Лиля, – пробормотал я, машинально вытирая руки ватой. – Лиля, я все тебе сейчас объясню. Это все чепуха… Понимаешь, так получилось…
Но из глаз девушки, пахнущей апельсином, уже капали злые слезы.
– Лжец, – прошептала она и бросилась вон из комнаты.
Оставив Тоню стоять с раскрытым от изумления ртом, я, как был в войлочных туфлях и халате, кинулся за ней. На улице стоял крепкий мороз. Падал редкий снег.
Лилю я догнал возле трамвайной остановки.
– Ну выслушай же меня! – сказал я, переводя дыхание. – Произошла страшная нелепость. Это скорее смешно… Сейчас я расскажу тебе все…
Лиля круто повела плечом, сбрасывая мою руку,
– Не нужно. Обманщик! Уйди!
– Подожди… послушай!
Лиля, не оглядываясь, уходила.
Измена
Измену открыл сам Кобзиков. Задавая корм кроликам, он нашел под полом смятый черновик письма. Не отличаясь особой щепетильностью, ветврач прочитал письмо, и волосы у него встали дыбом.Вот что там было:
«Дорогая Тамара! Сообщаю фамилии и места работы еще пяти грибов (далее следовало перечисление фамилий). Все идет отлично! Никто меня не подозревает. Жду указаний».
Срочно вызванный начальник КОГГ (комитет охраны грибов-городовиков) ничего не знал. Рассвирепевший председатель устроил ему разнос и обязал в течение трех часов найти предателя. На поиски агента царицы Тамары были брошены все силы внутренней безопасности. К вечеру изменника ОГТ схватили.
Им оказался Косаревский.
Старшего лаборанта заточили в Егорычево подземелье. Сам председатель ОГГ не вылезал из застенка, допрашивая предателя, но Косаревский упорно молчал.
Прошли сутки. Косаревскому было отказано даже в воде.
Косаревский не сдавался.
Тогда приступили к пыткам. В глубине камеры поставили стол, и вокруг него уселись четверо палачей. С чавканьем и хрустом палачи поедали всевозможные лакомства, запивая их шампанским (ради такого дела Кобзиков не поскупился). Косаревский глотал слюнки, корчился, но по-прежнему молчал. Вскоре палачи вошли в роль и так расчавкались, что даже Кобзиков, оставив «протокол допроса», не выдержал и побежал к столу.
Косаревский заговорил лишь после того, когда один из палачей подбежал к нему, с дьявольской ухмылкой провел по губам предателя горячим куском колбасы, с которого капало сало. Старший лаборант лязгнул зубами.
– Черт с вами… гады! Пишите… Только дайте потом колбасы.
Писал протокол я и хорошо помню его содержание.
ОГГ. ВОПРОС:
– Расскажите подробно особой коллегии, когда и при каких обстоятельствах вы встали на путь измены?
ОТВЕТ:
– Прямо уж, измены!.. Не валяйте дурака, ребята. Я тут ни при чем. Я сделал все, что было в моих силах. Пруд этот проклятый, как рай расписал. Даже на ватмане цветной тушью нарисовал, сидел три дня и три ночи.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:
– Ближе к делу. КОСАРЕВСКИЙ:
– Согласен. Ближе к делу – ближе к колбасе. Короче, заинтересовал я ее этим прудным морем. Стали мы с ней осматривать местность. Она охает, ахает, восхищается пестиками да тычинками, но я держусь крепко: про пантюхинцев помню. Она меня подловила на другом. Постоянно затевала разговор о справедливости. А это дело – моя слабость. Вот как-то я и брякнул: «Справедливо разве, что одни в селе всю жизнь живут, а другие в городе?» Тычинина и завелась, и такие правильные умные вещи она говорила, что все это наше дело мне ужасно глупой затеей показалось.
ВОПРОС:
– Вы и сейчас считаете ОГГ глупой организацией?
ОТВЕТ:
– В меньшей степени, но да… Охмурила она меня, ребята. Рассказал я ей все, конечно, весело так, с юмором. Она здорово смеялась, я никогда не видел, чтобы девушки так здорово смеялись.
ВОПРОС:
– И ты смеялся?
ОТВЕТ:
– Да… И обещал ей помочь… Она славная девушка, вот в чем дело, ребята, и я, кажется, первый раз в жизни…
ВОПРОС:
– В чем заключалась твоя помощь Тычининой?
ОТВЕТ:
– Я составлял списки вашей организации и передавал Тамаре.,. (Выкрик из-за стола: «Иуда!)
ВОПРОС:
– И тебя ни разу не мучила совесть?
ОТВЕТ:
– Нет. Хватит играться, ребята. Все равно ведь в колхоз, рано или поздно. Давайте кончать. Жрать хочется.
Особая коллегия КОГГ присудила Косаревского Григория Самуиловича к высшей мере наказания. Приговор приводили в исполнение сам Кобзиков, я и один из палачей.
Мы повели старшего лаборанта рано утром, когда было темно и безлюдно. Косаревский шел впереди, постоянно оглядываясь. Он ни о чем еще не догадывался, но держался великолепно. «Вы можете даже убить меня, – было написано на его лице, – но не устрашите». Позади приговоренного шел Кобзиков, держа руку в правом оттопыренном кармане.
Когда мы пришли на вокзал, Косаревский заволновался:
– Что вы хотите со мной делать?
Кобзиков промолчал. Только по лицу его скользнула мефистофельская улыбка.
Вышли на перрон. На первом пути стоял зеленый блестящий экспресс «N. – Сочи». Кобзиков вытащил руку из кармана. В ней оказалась пачка бумаг.
– Косаревский Григорий Самуилович, – сказал председатель ОГГ. – Особая коллегия КОГГ приговаривает вас к высшей мере наказания: месячному заключению в один из санаториев города Сочи. Курортная карта, железнодорожный билет и суточные вручаются перед отходом поезда. Решение коллегии является окончательным и обжалованию не подлежит.
Наказание было придумано в расчете на психологию человека. Кто устоит перед бесплатной курортной картой в приморский санаторий? Косаревский Поник. Он ожидал чего угодно, только не этого.
– За что? – спросил бывший старший лаборант.
– Что заслужил, то и получай, – жестко сказал Кобзиков.
Палач подал Косаревскому чемодан, Вацлав вручил документы. Поезд дернулся.
– Впрочем, – сказал Кобзиков с издевкой, – ты можешь не ехать, если не хочешь.
Вагон плавно тронулся. Секунду поколебавшись, Косаревский вскочил на подножку.
– Гады! Инквизиторы! – крикнул он, вытирая кулаком слезы. – Я вам это припомню, когда вернусь!
Ликвидация предателя не улучшила положения ОГГ. Косаревский успел многое разболтать. Люди таяли, как свечи. Наконец дошла очередь и до Кобзикова: его вызвали в горком.
На «собеседование» мы пошли вдвоем. На душе было так нехорошо, что я даже не мог волноваться: не было сил. Вацлав пытался острить.
– Главное, чтобы я не влюбился. Если выйду из ее кабинета и скажу: «А она ничего», – бей меня по морде.
Из кабинета Тычининой Кобзиков вышел ровно через час и десять минут. С председателем ОГГ произошла странная перемена. Кобзиков в эту минуту сильно напоминал мне барана-мериноса, и я не особенно удивился, когда на мой вопрос: «Ну, что?» – зоотехник ответил блеяньем.
– Э-э-э… – протянул он тоскливо и поплелся по коридору.
Я догнал его у дверей.
– Посылают в колхоз?
– Не-е… В том-то и дело. Об этом даже и раз говора не было.
– О чем же вы говорили? – удивился я.
– Так… о жизни вообще. О моих организаторских способностях. За самую манишку с ходу взяла.
– А с колхозом как все-таки?
– Вскользь так сказала… Мол, уезжайте без шумихи, подобру-поздорову, все равно ваша песенка спета. Но не в этом дело, Гена. Дело в том, что я свалял большого дурака. Я даже не ожидал… Это все рок. Он, гад.
– Да что случилось?
– Она племянница министра, Гена…
– Что?!!