Добрый отец Феофан за многие годы приобрел привычку впадать в глубокую отрешенность, как только в его глаза попадал свет масляной лампады. Так что он прикрыл глаза и вошел в экстаз. Епископ Гермоген никак не мог достичь спокойствия ума, столь необходимого для молитвы. Он был озабочен важностью своей миссии и с нетерпением ожидал, когда же наконец сможет поговорить с Илиодором о новом защитнике веры, которого он нашел. Он безуспешно пытался сосредоточиться и желал только, чтобы молитва Илиодора поскорее закончилась.
А тот наверняка слышал, как вошли посетители, но продолжал молиться, как будто бы не знал о присутствии этой троицы и находился в келье один. При других обстоятельствах епископ первым восхитился бы фанатическим рвением, которое Илиодор вкладывал в молитву. Но в этот раз он подумал, что этого вполне достаточно и не стоит переусердствовать с благочестием. Отрешенность монаха граничила с лукавством, а Гермоген уже не раз отмечал злобу Илиодора! Но он не собирался никоим образом мешать молитве монаха; и несчастный епископ, мысленно чертыхаясь, оставался на коленях.
Распутин, со своей стороны, не проявлял никакого беспокойства, никакого нетерпения. У него в сердце было спокойствие огромной степи, которое он привез в Санкт-Петербург. Ничто не могло заставить его потерять спокойствие, и в его душе действительно было что-то святое. Сама по себе ситуация была скорее забавной. У него появилась возможность, дожидаясь, спокойно рассмотреть монаха и оценить его по достоинству. Потом он непроизвольно заметил, что несколько специфическая поза, в которой увидел грозного Илиодора, была для него прямым значительным преимуществом, и что гротескная картина монаха в натянутой рясе и в огромных ботинках никогда не изгладится из его памяти, даже если потом Илиодор будет принимать высокомерный и угрожающий вид.
Крестьянин Григорий обычно обращался с важными персонами с естественной простотой, но в этот раз чувствовал себя особенно уверенно. Итак, поскольку отрешенность монаха, на его взгляд, слишком затянулась, он поднялся, к огромному удивлению архимандрита Феофана и епископа Гермогена, и в тот момент, когда Илиодор заканчивал молитву, шагнул к нему со словами: «Брат… Эй, брат!»
«Великий ругатель», возмущенный тем, что кто-то осмелился побеспокоить его во время молитвы, встал и испепелил Распутина взглядом. Испуганные отец Феофан и епископ Гермоген ожидали чего-то страшного.
Илиодор поднял руку, сделал глубокий вдох и собирался обрушить поток брани на голову дерзкого, но замер, изумленный: Распутин пристально смотрел на него, иронично улыбаясь. Наконец он положил руку ему на плечо и строго сказал: «Ты хорошо молишься, брат!»
Полностью ошарашенный, монах онемел, и его удивление стало безграничным, когда он услышал, как крестьянин с самым серьезным видом добавил: «Перестань ненадолго досаждать Господу твоими молитвами. Ему тоже надо время от времени отдыхать! И потом, – добавил он, указывая на Феофана и Гермогена, – эти двое хотят тебе кое-что сказать!»
Когда позднее Илиодор вспоминал свою первую встречу с Распутиным, он снова испытывал то же ощущение, что и в тот день. Сначала это была злость, заставившая его подпрыгнуть, словно раненый зверь, когда его посмели побеспокоить в момент сосредоточенности, потом возмущение, охватившее его при виде этого человека, который проявлял столь мало почтения к нему, отвращение к этому грязному крестьянину с его приветливой улыбкой. Когда монах вспоминал, как Григорий сразу назвал его братом и обратился на «ты», он почувствовал, как его охватывает ярость и в то же время бессилие, потому что он чувствовал, что все его существо парализовано.
Действительно, под странным взглядом Распутина монах пребывал во власти страшного ощущения: вся его гордыня, вся сила пророка испарились, когда проклятые светлые глаза этого крестьянина уставились на него. Тщетно он подбирал слова и старался хотя бы произнести формулу проклятия; вместо этого он продолжал молчать и наконец протянул руку этому непочтительному человеку, дружески улыбавшемуся ему.
Это сложное чувство, смесь гнева и отвращения, беспомощности, страха и восхищения, Илиодор не мог побороть, и оно с той же силой возникало в нем всякий раз, когда грозный монах оказывался в присутствии этого немытого крестьянина, который всегда приветливо улыбался.