— Заморским негоциантом живу, а не сибирским медведем, — самодовольно шутил Григорий Иванович в кругу близких людей, имея в виду угрюмые и безлюдные дома-крепости кондового сибирского купечества.
— За своей бабонькой не пропадешь, Григорий Иваныч, — подшучивал над мореходом Александр Андреевич Баранов, суровый, исключивший из своей жизни всякую слабость к женскому полу человек, которого Шелихов десять лет уговаривал и наконец уговорил выехать и возглавить дело устроения заокеанских колоний в Америке.
И в настоящем, из ряду вон выходящем случае не изменила себе Наталья Алексеевна. Не прервав и единым словом, выслушала она бесконечный рассказ призванного в комнаты Никишки, обильно сдобренный таежной фантазией и услышанными в державинской людской сплетнями.
Чего в нем только не было! Смерть Куча среди плакавших генералов и господ; привольное житье в Петербурге, с музыкой и танцами у господ и в людской тоже; шалая графиня Зубова, объединившаяся в представлении Никишки с сестрицей графа Зубова — Жеребцовой, которая хозяину глаз вынуть хотела, да он убег; приключившаяся там — сглазили! — болезнь Григория Ивановича: помер бы, да заморский лекарь спас — царица прислала; и как он, Никишка, карету злого человека с полозьев своротил; и дом купленный, где баб розгами секут; и выезд из Петербурга — «весь город пришел провожать», — и денно-нощная гоньба, в которой два полнолуния встретили и десять да еще десять троек загнали; ночная переправа через Ангару и черная полынья, из которой не выскочили бы, если бы не он, Никишка, возок со дна не вырвал, и опять гонка — полтораста-двести верст за день и ночь, а он, Никишка, все не спит, все не спит, а теперь — привез, сдал — спать будет, много дней спать будет…
Наталья Алексеевна понимала, что большего толку от Никишки не добьешься.
«Поправится Гришенька — сам все расскажет», — подумала она и отпустила Никишку спать, а сама, покликав на подмогу старшего шелиховского приказчика Ивашку Кускова, сыгравшего впоследствии видную роль в жизни и устроении поселений будущей Российско-Американской компании, принялась вместе с ним приводить в порядок вынутые из мешков деньги, подмоченные водой и превратившиеся было в ледяные глыбы.
Она не знала, сколько денег привез с собой Григорий Иванович, но зато была убеждена, что, сколько бы их ни было, Кусков не утаит для себя и полушки.
— Раскидай их, Ванюша, и запри комнату, к завтрему обсохнут — сочтем! — просто сказала она, торопясь к больному, оставленному на попечении дочери и зятя.
У постели Григория Ивановича священнодействовал аптекарь Сиверс. Огромным термометром Цельсия, драгоценным инструментом, чуть ли не единственным на тысячеверстную округу, измерял он жар, отнявший у морехода память и сознание.
— Гм, ja… O, ja, — рассердился старик, разглядев ртутный столбик, поднявшийся за 40° деления термометра. — Простодушная горячайка, — немилосердно коверкая русские слова, ответил он на настойчивый, спрашивающий взгляд Натальи Алексеевны. — Es sei страшни шорт, aber милостифи бох! Будем лечить, — Колумбус русски soll nicht sterben.[61] Я до кризис переселяется на ваш клеб, Наталия Алексеевич…
Старик Сиверс, швед по рождению, служивший когда-то врачом в армии так называемого великого Фридриха и попавший в Сибирь тридцать лет назад после пленения в роковом для немцев сражении под Кунерсдорфом, прочно обосновался в Иркутске и не пожелал воспользоваться дарованным, Екатериной II, разрешением вернуться в Европу.
Старый Сиверс был своим человеком в доме Шелиховых и души не чаял в славном мореходе. Сын Сиверса, худосочный иркутский канцелярист Адам Сиверс, по рекомендации, умело ввернутой в беседе с Безбородко Григорием Ивановичем пять лет назад, был зачислен переводчиком и суперкарго[62] в направленное вскоре после того из Иркутска посольство в Японию. Посольство возглавляли немцы: гижигинский исправник поручик Адам Лаксман и отец его, носивший фантастический титул «минералогического советника кабинета», лекарь Эрих Лаксман.
Посольство успеха не имело из-за немецкого чванства и глупости, как объяснял это Сиверс-отец, однако Сиверсу-сыну оно принесло чин титулярного советника и повышение по службе.
К чудачествам старого Сиверса относили пристрастие его к китайской медицине и фармакопее: к чудному корню женьшень, пантам маралов и другим чудодейственным средствам, перекочевавшим из страны Тибета и далекой Индии.
Заветная аптечка была перенесена в дом Шелиховых и, возможно, сделала свое дело. Усилия Сиверса подкреплялись любовью и волей Натальи Алексеевны в борьбе за жизнь любимого человека. Но верней всего думать, что и в этот раз, в последний может быть, сказалась могучая натура морехода.