В этом самостоятельном фрагменте воспоминаний Зиновьев точен в главном, но грешит в мелочах, и отнюдь не потому, что спустя четверть века его подвела память. Во-первых, А. И. Рыков, будущий глава СНК СССР, в ту ночь вместе с Зиновьевым и В. И. Невским, впоследствии видным историком партии, быть никак не мог. Он находился под арестом с мая 1907 года вплоть до суда в июле 1908 года. Во-вторых, освободили Зиновьева благодаря поручительству не Д. В. Стасова, а некоего барона Давида Гинзбурга, письменно ходатайствовавшего за Зиновьева, да еще и приведшего такой довод, как заболевание астмой4.
Но почему же Зиновьев столь пылко писал о правильности своего поведения во время ареста? Ответ дал он сам, в двух последних фразах фрагмента. «Помнится, — писал он, — об этом знали и будущие чекисты — из партии социалистов-революционеров, Бунда, меньшевиков и других. Никто никогда ни духом не оспорил правильность этого образа действий»5. Следовательно, даже четверть века спустя Григорий Евсеевич опасался, что его могут заподозрить в связях с полицией. Ведь он, как могло показаться, проявил слабость, за два месяца заключения подав шесть прошений об освобождении его, ни в чем не повинного человека. Первое — уже 4 апреля, на имя петербургского градоначальника:
«Я никогда не привлекался к суду, ни в чем незаконном никогда не был замечен, ни в каких партиях и обществах никогда не состоял… Никогда я под следствием не был и теперь при моем нездоровье заключение действует на меня угнетающим образом. Прошу ваше превосходительство приказать окончательно выяснить недоразумение и освободить меня из-под стражи, дабы я мог продолжать свои мирные занятия».
Точно такие же по содержанию, чуть ли не под копирку написанные прошения Зиновьев направил 7 и 8 апреля. Следующая просьба, от 17 апреля, оказалась несколько отличной от предыдущих: «Вот уже скоро месяц я безвинно нахожусь в заключении без допроса и без предъявления какого-либо обвинения… Имею честь покорнейше просить ваше превосходительство сделать распоряжение о моем освобождении или, по крайней мере, допросить меня… Я готов дать все показания». Но так как никакого ответа он не получил, ему пришлось еще дважды обращаться на имя петербургского градоначальника — 1 и 24 мая6.
Подействовало лишь ходатайство барона Гинзбурга — от 28 мая. На следующий день арестованного освободили. Вернули паспорт и другие документы, предписав немедленно покинуть Петербург и выехать в Елизаветград7. Зиновьев уехал из столицы 1 июня, но не на родину, а в… Швейцарию. В который раз — в эмиграцию. Как оказалось, теперь надолго. На восемь с половиной лет.
В альпийской республике для Зиновьева начался новый период жизни. Принципиально иной, нежели прежде. Перед ним открылись невиданные горизонты. И не только потому, что наконец-то проявился его блестящий талант оратора и организатора. Причиной же того стало близкое знакомство с Лениным. Для которого Зиновьев очень скоро стал не только единомышленником, соратником, но и ближайшим учеником. Даже соавтором.
Как и прежде, Зиновьев с женой и новорожденным сыном поселился в Берне, что не помешало ему сразу же активно включиться в партийную работу. Чуть ли не ежедневно он приезжал в Женеву — благо по прямой всего около 90 километров. Встречаться с Лениным, Крупской, Каменевым. Вместе с ними готовить очередные номера газет «Социал-демократ», «Пролетарий». И выступать не только как соредактор, но и как автор. В статьях отстаивать положения, выдвигаемые Лениным. В основном содержавшие осуждение возникшего в российской социал-демократии течения — «экономизм». Кроме того, участвовал Зиновьев и как бескомпромиссный сторонник Ленина на различных встречах. На пленуме ЦК, прошедшем в Женеве, а в декабре — на Всероссийской партконференции, состоявшейся в Париже. А вскоре Зиновьев стал делегатом Восьмого конгресса Второго интернационала, проходившего в Копенгагене с 28 августа по 3 сентября 1910 года.
В датской столице Зиновьев встретил, познакомился с виднейшими деятелями европейского социалистического движения. С. А. Бебелем и К. Каутским из Германии, Ж. Гэдом и Ж. Жоресом из Франции, Ф. Турати из Италии, иными. И тогда же убедился, что основополагающие идеи Интернационала стремительно размываются. Да, Копенгагенский конгресс подтвердил антивоенные резолюции предыдущего, Штутгартского, о замене постоянной армии милицией, о голосовании в парламентах против военных кредитов, а в случае возникновения войны добиваться как можно быстрейшего ее прекращения. Но принял Копенгагенский конгресс и иную резолюцию, предлагавшую всем социалистическим партиям вне зависимости от существовавших в них течений и направлений объединяться в национальных рамках. То есть отказаться от интернационализма.