— Во! Это здорово! Значит, живем, — воскликнул Сашка. — Только бы похряпать немножко.
— Мы тут без тебя подшибли немного. Хочешь, на, — предложил парень, вынимая из–под полы кусок чурека.
— Давай. Сами тоже, небось, не ели.
— Наелись.
— Ну, пошли. Веди, куда сказал. Я не знаю, усталость что–то взяла, — торопил Сашка.
— Тама поздно, сказывали, собираются: боязно, штоб, значит, чужое место не занять, — предупредил Сережка, еще ошеломленный потерей сестренки.
— Во! Этого они не хочут? Небось, не на постоялке, штоб распоряжаться. Хто первый пришел, тому и место.
Антипка больше не возражал, направляясь в переулок.
Подойдя к развалинам, они немного постояли у забитых ворот и потонули в широких стенах большого дома.
— Надо бы днем сюда заглянуть, чтоб место засветло выбрать, а теперь куда пойдем? — злился Сашка.
Сережка, боясь пинка, бойко шмыгнул в угол, налетел на острую балку лбом, закатился истерическим воплем.
— Перестань, гадина! Убью, кирпичем всю башку расквашу, — не понимая в чем дело, останавливал его Сашка.
Но никакой гнев не в силах был остановить вопль Сережки, и только спустя минуту голос его оборвался и захрипел, а кирпичи чаще затарахтели под его телом.
— Провалился, должно, захлебывается: — подавленным голосом сказал Антипка.
— Днем–то лень было посмотреть, сука мерзкий! Иди вот теперь к нему, разглядывай!
Антипка встал на четвереньки и молча пополз к Сережке, шепотом выпытывая у него.
— Што с тобой, а? Ушибся, небось? Парень молчал, судорожно вздрагивая всем телом.
— Давай спички, пес курносый, — крикнул Сашка. — Сам я посмотрю, что случилось, а то, погляжу я, тебя пока ждать, десять раз сдохнуть можно.
Приняв спички, он осторожно пошел, вытянув руки, и шагах в шести его рука коснулась обвалившейся с потолка балки:
— Ага! Вот он, должно, об эфту железину треснулся, — воскликнул Сашка и смелее подошел к Сереже.
Когда пугливо вспыхнул огонек зажженной спички, на груде кирпичей ярко выделилось черным пятном лежавшее тело, грязные руки, крепко сжавшие лоб и, казалось, окаменевшие.
— Надо на улицу иво вынести, тама подберут, а тут до утра здохнет. Кажись, храпит, — немного помолчав, сказал Сашка.
— Может, за ночь отлежится, пройдет, — ежась от страха, заикнулся Антипка.
— Молчи, скот! Сам виноват, гадина, вот теперь и вожжайся. Бери ево за руки, чиво свернулся?
Антипка молча взял его за мокрые окровавленные руки, которые он с трудом оторвал от головы, и они его из–под ворот вытолкали на панель.
— Бежим, кажись, идет кто–то! — И снова потонули они в развалинах, за грудами кирпичей, сложенных у забора.
— Здесь хорошо, — в случае и искать будут, через забор шмыганем.
— Молчи, поганец!
Сашка, прислушиваясь, остановил Антипку. Спустя четверть часа Сережку отвезли на извозчике.
— Ну, теперь мы вдвоем остались, — тяжело вздохнул Сашка.
С этих пор развалины стали их постоянным убежищем. На рассвете каждого утра они молча подходили к острому концу балки и подолгу стояли над черным пятном по кирпичам разлившейся крови…
…К рождеству они уже были не одни. Ребята, спавшие здесь, скоро привыкли к ним и уже доверяли им любое дело. Сашка был в большой дружбе с предводителем их, Курузой, и целые дни теперь они были заняты делом. Мелкие грабежи были источником их существования. Первое время Сашка иногда поддавался тоске, порой убегал на вокзал и часами толкался у багажной решетки. В сердце его еще не угасала надежда встретить Наташу. Однако, безнадежность постепенно овладевала им, новая воровская жизнь начинала затушевывать прошедшее, преступность скоро через край захлестнула его, и все умерло. Новые девушки безотказной похотью опьянили его.
— Мы не кисейные барышни, свои, блатные, — говорили они. — Своих не продадим…
А теперь зима, собьются в угол и блудят руками. Детская кровь закипит соблазном, уговаривать не нужно, потому, — закон.
— Вы, ребята, завтра на Хитров сходите, — распределял обязанности Куруза. — А Сашка с остальными на Трубную, только, чур, бить раз в день, но на верную, а то за слепую, пожалуй, попадешь в МУР, засмеют ребята.
Ребята не ослушивались, потому–на язык Куруза был жесток, да и на руку тяжелый. «Даст одну в ухо, ну, и крест», — говорили ребята. Куруза был, действительно, здоровым парнем, ему недавно 18‑й год пошел, а он уже походил на 25-летнего мужчину. Отнекиваний он не понимал; всякое слово свое считал законом.