— Не всё так плохо, — разрушала картину Маша, но Дима не соглашался. Еще его серьезно беспокоили эти шумы на чердаке. — Ты боишься мышей?
А во дворе всегда была тень, от деревьев, от горы, от соседского забора — кругом тень. Из окон большой комнаты, как ее называли — залы — виднелась сплошная зелень. Сначала вишневые листья, потом темный сад вверх по склону, крапива ковром, и в ней угадывается тропкой земляная лесенка, из колышков и досочек.
Была и другая комната, маленькая, и неверные, пружинныя кровати с такими столбиками и шариками, как на могильных оградах, и пирамиды пыльных подушек, и скрипучий крашеный в бордовый цвет пол из крупных, широких досок, и окна с занавесками, и допотопный шкап с посудой и книгами, так тесно набитыми, что едва выколупали — а там роскошный Брэм, а там «Сорви-Голова», и какие-то самиздаты с эзотерикой — на макулатуру! — и тьма изданий по живописи, ведь дядя Егор художествовал.
Конечно, рядом ботсад, какие угодно природные зоны, ходи себе в берете, ставь этюдник в пригожем месте да рисуй. В ботсаду водилось много художников, они даже чуть ли не коммуной жили неподалеку в особом, большом и белом Доме Художников, и если кто намеревался рисовать ботсад, то выбирал обычно уголок березовой рощи, лучше в ноябре, когда листочки золотые, а небо глубоко синее, уже с холодинкой. Весной писали сирень, вид Выдубицкого монастыря на фоне Днепра, словом, вот такое.
По стенам висело несколько картин дяди Егора — с его подписью. Но дядя ни разу ботсад не изобразил. На его небольших холстах в простых, коричневатых рамах было неуловимое киевское, но причудливо искаженное. Если холм, то великанский, без конца и края наискосок, во весь мир, и где-то там внизу долина. Или над улицей в небе нависает гора словно гриб на ножке, и под нею сооружения промзоны.
— Сюрреализм, — сказала Маша, увидав впервые.
— Надо подождать, пока вырастут в цене, и продать, — предложил Дима, — Это наш капитал, спроецированный в будущее.
Поначалу они думали, что дядины картины лишены жизни — прохожие там не ходили, машины не ездили. Так, улицы — иногда под немыслимо крутым углом, деревья, кладбища в рощах, огромные склоны, покрытые садами и домиками, более высокие дома, вроде в стиле конструктивизма, но не конструктивизм. Но потом Маша разглядела на одной картине, в уголке, человека — сутулого, в темном невнятном плаще, как у шпионов, и шляпе, это придавало ему подозрительный вид еще более. Стоял он далеко и был столь маленький, что лица не разглядеть. Человек мазками.
Маша усмотрела его на другой картине, и еще, и так на всех пяти. Человек не прятался, но старался быть незаметным. Вот он спиной к нам, а лицо отражается в окне первого этажа. Точечками — скулы, подбородок, нос, провалы глаз. Или — сидит на скамейке такого же цвета, как его плащ.
— Это он себя рисовал? — предположил Дима.
— Я не знаю, — Маша чуть было не пожала плечами, но вспомнила, что так часто поступают в худших образцах прозы. И сдержалась.
Хотели найти какие-нибудь альбомы с фотографиями дяди, но отложили на потом.
— А ты его не помнишь? Как он выглядел? — спросил Дима.
— Ну как… Трудно сказать. В любом случае я бы не узнала его в этой манюсенькой фигурке.
Была еще одна картина, необычная, где всё в глухом тумане, по бокам темные пригорки, уходящие валами вдаль, в сизую муть, где снова угадывался, едва обозначался расплывшимся крючком, мазком кисти — сутулый человек в плаще.
Глядеть только на картины Слободским было скучно. Нужен был телевизор, новый денег купить — нема. А около окна на тумбочке стоял дядин, меленький размером с таксу, такой же вытянутый, черно-белый, переносной — сверху ручка как у портфеля, сбоку тумблер переключателя каналов и крутилки подстройки. От него в фортку тянулся кабель к модной тогда антенне, что делалась из двух здоровенных магнитных дисков, как уши, отчего вся конструкция напоминала призрак Чебурашки. Но сколько Слободские ни ворочали ту антенну, сняв ее с гвоздей снаружи оконной рамы, на экране всё равно рябил шум и бежали полосы — диагональные, вертикальные. Из динамика сквозь хаос шипения невнятно пробивались голоса.
— Я куплю новую антенну! — говорил Дима.
— Я сделаю новую антенну! — говорил Дима.
— Я эту антенну распаяю и починю на выходных, — говорил Дима.
Маша даже купила газету-телепрограмму и стала зачитывать ее вслух, чтобы Дима ощутил соблазн приобщения к благам цивилизации, однако…