Вот таковой стала теперь обыденность Музафара. Нельзя сказать, что жена полностью смирилась с таким статус-кво, частенько бранила его, если он попадался под горячую руку, а случалось, исхлестав тряпкой по морде, изгоняла из дома, пообещав больше не пускать сюда, но через несколько дней, закрутившись в суете, то случайно увидев его, идущего по улице, то найдя притаившегося в пустующей летней кухоньке тёщи, восстанавливала в привычных усечённых правах и содержала, быть может, считая, что пусть рядом будет малополезный, возлежащий на кровати, но живой человек, чем одной средь зверья коротать серость будней. И более того, в три дня раз она выдавала ему денег на пачку дешёвых сигарет, постоянно назидая о бережливости: мол, кури один, нечего приваживать «стрелков». А однажды в здравом расположении духа, расщедрившись, даже купила ему дешёвые зелёные штаны, того турецкого фасона, в коих щеголяла молодёжь в новейшие времена.
Как уже, видно, подметил читатель, круг обязанностей Музафара был вовсе не обременителен, и чувствовал он себя вполне сносно, долгими часами предоставленный сам себе, в одиночестве и глубокомыслии лёжа на кровати. Какие мысли роились в его голове, о чём он думал, вероятно, что-то выжидая и готовясь, - можно только предположить, но лежать и размышлять – стало основным его занятием.
Он лежал и думал. Засыпал и вновь, проснувшись, лежал с открытыми глазами. И вновь засыпал. И видел сны. О, какие он видел сны! Как причудливы были они! Как могло рождать подсознание такие сюжеты!
Однажды ему, например, приснилось, что стал он олимпийским чемпионом по художественной гимнастике. Да-да. Привиделось уже случившееся. Не то, как завоёвывал золото в тяжёлой борьбе, а то, как признали его уже победителем. Эдакое паблсити. И вот без особого напряжения сил кажет он возбуждённым зрителям свой талант в показательных выступлениях. Бегает будто от одного края к другому по большому ковру. То сиганёт над ним, то, раскинув руки, согнётся в пояснице, так, как если бы его радикулит хватанул. Словно телёнок, выпущенный весной на волю, подкидывая зад, скачет по лужайке, так же легко в вихре движений импровизирует Музафар всякие па. А сам при этом удивляется: вроде бы ничего особенного в его подскоках, но зрители – гудят в несмолкаемых овациях. Такой сон – век бы не проснулся.
Однако что-то потревожило нашего чемпиона, который, очнувшись, полежал несколько, переживая сладостные минуты почестей, поразмышлял о том, как здорово было бы, случись это наяву, встал с кровати и решил испытать: правомерно ли то, что приснилось? Стоя на одной ноге, протянул другую назад, согнулся в пояснице и взметнул руки в стороны. Ласточкой. Но тут открылась дверь. На пороге, округлив глаза, остановилась Муршида.
– Ты чего это? – спросила она.
Но ругаться не стала, видно, решив, что бедняжку и без того повело.
Такова была жизнь.
И всё б ладно. Не о чём было б нам здесь рассказывать, кроме уже изложенного, не имей наш герой, помимо фундаментального пристрастия к глубокомыслию, ещё одну слабость. Впрочем, и она имела в своей основе всё то же упомянутое пристрастие. Он любил воображать.
Каждую субботу Музафар топил баню, притулившуюся у изгороди в задворках тёщиной усадьбы. Каким долгожданным был этот день, когда забывались все незадачи и хвори, и организм, жаждущий отдушины для изгнания тоски-назолы, возрождался к жизни!
С раннего утра, молча отвергая предложения Муршиды о помощи, Музафар брал ведёрце, потихоньку да полегоньку заполнял котёл бани водой; тайком, если не видела тёща, брал из её сарайчика дрова, экономя тем самым запасы в своём хозяйстве, и скоро уже в печи под котлом бушевало пламя. Когда низкая труба начинала извергать клубы дыма, похожего на пожелтевшую вату, он садился на чурбак, доставал из кармана пачку, не отрывая взора от трубы, разминал сигарету и долго смотрел, как рваные клочья над крышей расстилались поволокой, туманя синий эфир неба. В голове именно в эти минуты рождалась пока еще прелюдия той фантазии, которая стучалась в многодумную голову с раннего утра.
Шёл он в баню в последнюю очередь; один, без жены, после неё, после тёщи, которые оставляли ему неограниченные возможности насладиться оздоровительным процессом, и пребывал здесь бесконечно долго – с часа, когда ещё солнце весело светило над высокими кронами осокоревой рощи, раскинувшейся в подгорье через дорогу, до позднего вечера, когда на улице повисала плотная мгла.
Однажды Насима-аби в разговоре с дочерью обмолвилась по поводу длительности омовений её присяжного.
– Что ж он там делает так долго? Ну час-два можно мыться. А это без малого полдня. Тут ведь и выспаться можно.