Мыська Палькин, как посулил, явился на исходе рабочего дня, с авоськой – обещанным бартером. Так что присела компания за скрипучим, замусоленным рукавами да заскорузлыми ладонями столом на адмиральский час.
Собирались неспешно. Словно намечавшееся вовсе не прельщает никого. Раз принёс человек – придётся уж. Егор Кузьмич, по возрасту самый старший в бригаде, до того, как идти в будку, проверил, всё ли ладом остаётся на рабочем месте. Выключил рубильник, тележку по рельсам отволок в конец эстакады. Инсаф возле своей кучи горбылей: стянул её проволокой, чтобы видно было: не трогать! Васька Чирок – самый младший, временно приставленный подсобником, долго счищал налипший дрязг, опилки с валенок. И только Гришка-Косой, повертев головой, глядя на товарищей, первым направился к теплушке. Здесь Мыська готовил уже стол: вывалил картошку на кусок картонки, хлеб горкой положил с краю, ножичком сало нарезал. Когда задержавшиеся трое вошли, он тут же взялся за бутылку, тем самым показывая рвение, благодарность за шабашку, завершённую без задержки, без ссылок на загруженность работой.
По первому заходу кружка прошла быстро, при молчаливом участии компании. Лишь Егор Кузьмич, по старшинству первым приняв её из рук Мыськи, отведя локоть в сторону, коротко выдохнул и уже, как гусак, вытянув шею к наполненной до краев посудке, бросил:
– Ну ладно, Мосей, за твоё здравие.
– Эт уж вам спасибо, – возразил организатор застолья.
Лиха беда начало. Выпив, закусили. Мыська таровато, тут же наполнив, поставил кружку посредь стола, и второй заход, таким образом, наметился. А компанию, как водится, потянуло присластить трапезу табачным дымом, и тихая беседа уже всё уверенней сплачивала тесный круг. Как и должно было случиться, Мыська завёл разговор о своей нужде, что вот, мол, мшаник – зимнее хранилище ульев, надо будет летом поправить, для того и доски понадобились. Предмет обсуждения, казалось, куда ещё, если не самый подходящий. О чём разговаривать в Кожай-Андрееве, находящемся на отшибе от столбовых дорог цивилизации, забытом потому не только большим начальством, но даже местным – уцелевшего в перипетиях последних лет колхоза. Только вот нет, что за интерес всё про мшаник да доски. Потому, когда компания была ещё на первом взводе и языки едва начинали развязываться, а кружка, снова пройдя по кругу, заняла свое место посредь стола, сам же организатор и вбросил живца.
– А Госдума-то тоже проявляет заботу о пчеловодстве, – начал он. – Обсуждали какое-то положение.
Он достал из нагрудного кармана сложенный клок тетрадного листа, очки, пристроил их на носу, прочитал: «О праве на пчелиный рой в случае безуспешного непрерывного его преследования».
Мыська обвел взглядом компанию и остановился, понятное дело, на Инсафе. Но первым откликнулся на думскую инициативу Гришка.
– Как это безуспешное непрерывное преследование? Что-то завернул ты мудрёно.
– Ничего мудрёного, – возразил было, нарушая субординацию, Васька-Чирок, но Гришка тут же поставил его на место.
– Да подожди. Откуда тебе знать. Если рой, так ты, наверно, думаешь, это, как у вас перед курятником, мухи роятся.
Однако над такой ерундой копья ломать не стали, коротко заклеймив думцев: куражатся мироеды, будто нет других забот.
– А вот ещё закон хотят составить, чтоб призвать на царствование государя, как в стародавние времена, – без бумажки, по памяти сообщил Мыська.
– Да что ты говоришь? – удивился Егор Кузьмич.
– Ух ты-ы! – аж подался вперед в направлении Мыськи Гришка.
– В одной газетке читал, – подтвердил знаток думских инициатив. – Хотят Земский собор созвать, который и призовет нового монарха.
В теплушке тишина воцарилась. Васька-Чирок даже жевать перестал.
– С них станется, – в задумчивости произнес Инсаф. – От одного, почище монарха, еле избавились. Ни импичмент его, ни… Ладно хоть миром от президентства отрёкся да повинился перед народом.
И уже благодатнейшая тема возобладала над пчелиной да монаршеской, а кружка тут же снова пошла по привычному маршруту, подзуживая участников круглого стола. Так что Гришка, например, быстренько, в один глоток, употребив её содержимое, лишь протянулся за кусочком сала, вытерев локтем другой руки рот, и высказался, словно боясь забыть свою мысль: