Израэль Рахумовский подрабатывал у ювелирной мастерской Белова, именно там он запалил заказ Гохманов — перстень с оскалившимся грифоном. И уже через две недели после того, как мастер Рахумовский получил первый приличный гонорар в своей жизни, пасмурной ночью фелюга шкипера Христо Андронати привычно взяла на свой борт контрабанду. На этот раз в виде будущего защитника колониальных интересов Великобритании, видного политического и общественного деятеля сэра Гарольда Брауна…
Несмотря на то, что семейный клан Гохманов умело торговал французскими машинами, кипрским вином, а особенно человеческими страстями, так при большом желании эта пара могла всучить клиенту свежую черноморскую волну и затхлый катакомбный воздух. Но после встречи с Рахумовским братья с ходу поняли — это золотая жила, что попадается два раза в жизни: первый и последний. Одно дело, если ты сегодня что-то воруешь, завтра перепродаешь, а даст Бог дожить до послезавтра, когда выпадает шара сделать налет — так его упускать тоже сплошной грех. Совсем другая масть стать почтенным коммерсантом, торгующим старинные вещи любителям искусства. Правда, для этого придется наблатыкаться всяких специальных терминов, но чего не сделаешь ради гешефта[81] и блага потребителей.
У ювелира Белова тоже были кое-какие виды на своего подмастерья Рахумовского, и Гохманы культурно объяснили почтенному мастеру: несмотря на то, что их лучшего друга Брауна полиция так и не нашла, Одесса все равно нередко сорит трупами по своим улицам. И балабуз[82] Белов сделал вид, будто почти не имеет заказов, а чем там станет заниматься у его мастерской Рахумовский, так в это он вовсе не собирается засовывать свой шнобель[83], даже без монокля на шнифте.
Братья открывают дело по торговле самым настоящим антиквариатом, несмотря на то, что Одесса рассматривает на них, с понтом эти жулики малохольнее крючконосого Шуры Македонского или придурковатого Яника с паршивой бороденкой на вшивой головенке. Потому что при таком наличии торговых домов, готовых предложить людям всякого ювелирного искусства, два жлоба Гохмана — чистый перебор. Но братья, как назло, потеют у новом для себя деле, и изредка до них в руки попадаются уникальные вещи, заставляющие коллекционеров выворачивать на изнанку карманы и банковские счета. Одесса постепенно перестает злословить над братьями, а эти самые собиратели начинают пачковаться у их офисе, минуя лавки Арзуняна, Назарова, Вайсмана, Кадырова, Гринблата, Лотяну, Пауэрса, Харченко, Маркони и даже солидной фирмы, сколоченной много лет назад Ксавье с его компанией из Польской улицы на Греческой площади.
Так разве эти самые собиратели догоняют, кто именно лепит из золота всякие цикавые[84] штучки, когда Гохманы засекретили Рахумовского не хуже капитана Немо, завалив хорошо оплачиваемыми заказами на всю оставшуюся жизнь, нехай мастер и проживет сто двадцать лет. Израэль Рахумовский даже не представлял, для каких целей создает своих шедевров. И тот самый гроб со скелетом он исполнил после того, как старший Гохман сделал долгосрочный заказ на юбилей своего жмеринского кореша-профессора.
Если у старшего брата есть кореш-ученый, можно подумать, у младшего какие-то проблемы по части профессуры. Особенно когда учесть, как цокает языком от изумления профессор Новороссийского университета искусствовед Лазурский на его хате от вида некоторых штучек Рахумовского. Так младший брат тоже любит делать золотые подарки своим друзьям на именинки. И командует Израэлю, чтобы тот поскорее замастырил своими маленькими, но очень умелыми руками, большую золотую корону его липшему друзяке. Хотя этот гохмановский приятель живет не в Одессе, так ему все равно хочется сделать приятное. И если именинник пройдется в безделушке от Гохмана по Сумской улице, так весь Харьков двинется мозгом от того, какой прекрасный друг есть в Одессе у этого профессора.
Когда Рахумовский сочинил корону, от вида которой даже у старшего Гохмана зашевелился сувенирный скелет в гробу на кармане, младший тут же отстегнул Израэлю тысячу восемьсот тех еще денег наличными. И не сообщил за покупку у налоговую инспекцию, чтобы империя пошарила, на что богат карман неизвестного ей ювелира Рахумовского. А потом Гохман без характеристик с места работы и прочего пуда бумаг при километре вымотанных нервов прется с золотой короной из Одессы совсем в другую сторону от Харькова. Совершенно бесплатно таможня не задает ему дурной вопрос: собирается ли этот деятель толкнуть свое золотое антикварное изделие за доллары в Варшавском уезде, чтобы отовариться на местном рынке по дороге домой говнючей гонконгской косметикой?
Гохман спокойно дует себе у Германию чи в Австрию, а может Венгрию, или как там оно тогда называлось, где прет в местный музей с короной наперевес.
И торгует этой исторической ценностью, которую надыбали крестьяне из села Парутино, копая огород Эти самые немецкие австро-венгры легко глотают наживку, потому что Парутино стоит прямо на месте бывшей Ольвии и там ежегодно раскапывают разных кладов все, кому ни лень. Тем более, что международные эксперты надрывают хавальники за древнюю подлинность скифского золота за пазухой Гохмана. Музейщики уже созрели выхватить драгоценность, когда Гохман открыл свою пасть по поводу ее цены. Иностранцы с ходу поняли, чтобы удовлетворить запросы одессита, им нужно продать весь свой музей. А кому, скажите, нужен музей с всего одним-единственным экспонатом, пусть он даже редчайшая золотая корона? Так что Гохман поворачивается задом до хранителей культурных святынь и прет рогом в объятия частного капитала. Потому что когда государство разводит руками по любому, а особенно денежному поводу, у него всегда найдется гражданин, способный действовать должным образом. И если сегодня у мало-мальских серьезных людей, несмотря на государственные подножки, западные каналы все равно действуют, так что тогда говорить за вчера?
Гохман как честный бизнесмен доботался со своими зарубежными подельниками за произведение древнего ювелирного искусства, обозначив минимальную цену — тридцать тысяч франков. А все, что антиквары сгребут с клиента выше этой себестоимости, делится пополам. Антиквары дали слово и Гохман вернулся до Одессы с одним чемоданом в руке, а не как нынешние туристы.
Через пару месяцев этот самый уважаемый антиквар сидит себе спокойно на открытой веранде Робина и жрет пирожное «Норд» под чашку кофе, попутно листая газету. И натыкается на сообщение, после которого ему резко расхотелось продолжать чавкать «Нордом», а сожрать вместо сладкого пирожного горькой пилюли, лежащей в кармане жилетки «пике» у небольшой деревянной коробочке с медной табличкой «Склад медицинских товаров Адольфа Гермса. Одесса». Потому что газета вовсю расписывает эту золотую корону, обзывая ее древним словом тиара. И подробно рассказывает Гохману, что он и без печатного слова прекрасно знает: тонкая ювелирная работа, три фризы. На нижней — фрагменты веселой жизни древних скифов, на верхней — сюжеты из той самой «Илиады», над которой потел Гомер. А между ними — изображение городской крепостной стены с древнегреческой надписью «Царю великому и непобедимому Сайтафарну. Совет и народ ольвиополитов». Хрен его знает, был этот Сайтафарн великим и непобедимым, как Чапаев, или тоже плохо плавал, но народ со своими советами и в те далекие времена не умел обходиться без комплиментов в адрес представителей номенклатуры.
Словом, напиши Рахумовский на короне за сельсовет Парутино, все бы поняли, какое это говыдло[85]. А так любому козлу и даже специалисту ясно — вполне антикварная вещь. Но Гохман поднял геволт по другому поводу. И не потому, что эту цацку выкупил какой-то там задрипанный музеишко Лувр. А от того, что французы выложили за тиару двести тысяч франков, но кореша-антиквары за это почему-то промолчали.
Гохман вполне бы пережил, если гнусные иностранцы попытались вогнать ему перо в бок, чтобы самостоятельно командовать реализацией сайтафарновой шапки. Но выставить делового одессита одновременно тухлым фраером, глухим форшмаком[86], коцаным[87] лохом и дешевой лярвой[88] — этого он простить не мог. У взбесившегося, как слон Ямбо, Гохмана стали чесаться на подельников-ворюг руки, с понтом мандавошки регулярно скачут и по ним.