Как и все те, кто остался верен Одессе, отказавшись от мирового признания, которого добились под чужим небом наши эмигрировавшие земляки, Израэль Рахумовский умер в безвестности. Он похоронен под бензоколонкой между Черноморской и Среднефонтанскими дорогами… До наших дней сохранилось всего два творения великого мастера. Одно из них по-прежнему украшает Лувр. Что касается второго, то судьба его оказалась чересчур лихой для музейных историй.
Часть третья
Великое ювелирное произведение Рахумовского появилось на свет Божий, когда до Одессы докатились последствия нудностей Керенского. Город начинал медленно, но громко двигаться мозгами и все, кому ни лень, занимались саморекламой, лишь бы не сделать чего-нибудь путного. По Одессе шныряли пустопорожние грузовики со взаимоисключающими рекламами на бортах «Отдавайте голоса социал-демократам», «Вся власть — Советам», «Голосуйте за список «Земля и воля»», «Хай живе вiльна, самостiйна Украiна!», «Ваши проблемы — заботы меньшевиков»… Типографии перестали обращать внимание до книжной продукции и перешли на выпуск листовок. Одессу заваливали разнообразными прокламациями так же надежно, как чуть раньше колониальными товарами, и рекламу с воззваниями подбирали даже те, кто привык читать прессу исключительно задним проходом.
Вместо «Пупсика» Одесса распевала самый модный шлягер.
Так пока эти самые народы, толком ничего не догоняя, вместо дела стали заниматься самоопределениями, блатные тут же скикикали, что для них наступили золотые времена, хотя для улучшения порядка, кроме полиции, в Одессе стала вкалывать и милиция. Несмотря на такое усиление исполнительной власти, цены резко перли вверх, а в связи с темпами инфляции на гоп-стопыстали бегать даже в перерывах между игрой в железку или очко.
Одним тихим вечером возле Привоза, в хате напротив Шалашной синагоги спокойно себе шла катка терц и когда Моня Голова кинул на стол битую карту и последние бабки, желание играть у него не пропало. Моня не стал канючить за реванш под честное слово и выскочил на пару минут до улицы, надвинув потуже на уши шикарное кепи. К фарту Головы по тротуару канала резвым шагом какая-то жирная гагара[94] у гордом одиночестве, сильно прижимая до шубы муфту. Голова без второго слова обнял мадам за кадык и несмотря на холодную погоду стал намекать, что ей жарко в такой шикарной шкуре, а тем более — ботинках. Хотя барышня еще недавно бегала до гимназии Илиади, она сходу врубилась, что во времена самоопределения народов получить вилы в бок из-за меховой тряпки гораздо проще, чем понять, когда закончится весь этот бардак. И поэтому лишний раз не рыпалась, пока Монька обвешался ее манатками с понтом побывал на весенней распродаже товаров фирмы Трусова. Потом Голова бросил на свою пациентку нежный взгляд и спросил:
— Ше вы имеете сказать дяде?
— Спасибо, — мгновенно выпалила дама босиком, клацая зубами от температуры воздуха и мысли, что такой решительный джентльмен вполне может снять с нее еще кое-что и поставить в нужную позу.
Так Голове разные фривольности плохо лезут у мозги. Потому что, сколько можно работать, когда пора бежать до хазыи ловить свой фарт в игру очко. Моня кинул глаз на гаманчик мадам и увидел там, кроме денег, рыжийсувенир в виде гроба, сильно обрадовался и приказал этой барышне:
— Ше стоишь, с понтом тухлый мумий, давай целуй!
Мадама осторожно коснулась пухлыми губками небритой щеки Головы и он в ужасе заорал:
— И эта туда же, целоваться лезет! Вот блядей[95] развелось! Караул, опять мене ссильничать хочут!
И по-быстрому почапал до хазы поставить на кон муфту поперек шубы с лакированными колесами[96]. Стоило Голове смыться из виду, как мадам заорала «Милиция!» с такой силой, будто ее не просто выставили[97] на пару шмуток и рыжий сувенир, а зарезали наповал. На эти вопли откуда-то прискакал вчерашний студент с повязкой «милиция» на рукаве. Студент, расправив грудь, с интересом ощупал глазами высоко вздымающиеся от холода и волнения буфера мадам, которая жаловалась ему на Моньку. Милиционер тут же перестал представлять себе, что растет у мадамочки под корсетом, заорал «Городовой!» и убежал в противоположную сторону.
Хотя городовой Тищенко и слышал этот призыв до боевых действий, он не спешил вытаскиваться из-за угла. Потому что давно понял, сколько не борись за справедливость, кроме набитой морды о другой благодарности не может быть и речи. Если не считать пули в живот. И пока Одесса лопается от разнообразных призывов — нехай каждый защищает себя, как способен. Тем более, что начальство послало Тищенко не разбираться с гоп-стопами, а следить за мирной забастовкой пролетариата, которую организовал студент Кангун на хлебопекарне собственного папаши.
Мадамочка, выдурившая за три унции снежка[98] золотой гроб у подломившего банковский гохмановский сейф шнифера[99] Жорки Резника, дала себе слово больше не выходить на двор без нагана в запасной муфте. А Монька Голова вернул от ее шмуток свою фортуну, сильно выиграв, и от радости презентовал этот самый золотой гроб лично Михаилу Винницкому. Принимая бимбу. Винницкий заметил, что теперь Моня имеет право шмонять Привозную улицу без предварительной лицензии. И свистнул своим ребятам, чтобы подавали его персональную пролетку. Михаил Винницкий в этот вечер решил посетить премьеру у театре и его телохранитель Сеня Вол, переложив револьвер в специальный карман фрака, вдел в петлицу символ революции — алую гвоздику.
Гвоздики круглогодично поставляла до хаты Винницкого Бугаевка, набившая руку на разведении всякой цветочной фауны, так же сердито, как Молдаванка — на налетах.
— Где мы едем? — поинтересовался у Вола театрал Винницкий.
— Мы едем у театр «Улыбка», Миша, — разъяснил репертуар Вол.
— А вы уже взяли билеты? — на всякий случай спросил Винницкий, сильно боясь не попасть на представление.
Вол виновато смотрел у пол.
— Сеня, вы мене не ответили, — поправляя бабочку на горле, заметил Винницкий.
— Понимаете, Миша, я не имею денег карбованцы. А билеты сегодня торгуют только за их. Потому что теперь Одессой командует какая-то Центральная Рада из Киева, хотя Советы кричат, что они тоже самые главные, — сделал политинформацию отставшему от жизни Мише Вол.
— Так кто все-таки сегодня хозяин в Одессе? — так и не понял сообщения Вола Винницкий.
— Конечно вы, Миша. Хотел бы я видеть того, кто в этом сомневается.
— А чего же имеют хотеть среди здесь они?
— Мене кажется, они сами не знают. Советы умеют орать только слова на букву «Д» — «Долой!» и «Даешь!». А эта Рада переписывает городские вывески на украинский язык.
— И что теперь будет? — задумался Винницкий.
— Теперь, когда мы налетим на банк брать иди знай какие деньги, нам вместо «Хорошо» там скажут «Добре». Потому что эта Центральная Рада выступает, чтобы во всех учреждениях говорили на украинском языке. Но как мне брякнули верные люди, очень скоро Советы начнут делать этой Раде вырванные годы.