И хотя милиция не выходила из игры при виде Шныря, а без особых забот окунула его до зоны, Васька уверенно уселся в подъехавшую до него машину. Тем более, что её рулял бывший мент Махонченко.
Юрка посмотрел на линяющих по-быстрому плохишей и спросил у своего подчинённого крестника Шныря:
— Кент[163] фуфла не гонит?
— Или, — серьёзно ответил Васька.
Цукер притаскал до Антиквара его честную долю по поводу бриллиантового кольца, но Максимов все равно недовольно покачал головой.
— Сахаров, вам пора перестать баловаться. Собрали немножко капусты — и хватить тянуть судьбу за хвост. Или тигра за усы, как вам больше нравится. Этот гроб пора сплавлять.
— Антиквар, вы же сами говорили еще двадцать лет назад: надо выжимать максимум из ситуации.
— Что было, то было, Сахаров, теперь другие времена.
— Ага, развитого социализма. — поддакнул на всякий случай Цукер, почему-то с содроганием вспомнил доктора Брежнева и невольно брякнул:
— Социализм — это учет!
— Конечно, Сахаров. А зрелый социализм — это когда учитывать еще хочется, а жрать уже нечего, — почему-то раздраженно заметил Антиквар. — Судя на вас, Сахаров, со жратвой проблем не возникает. Но неужели вам хочется начать учитывать исключительно неприятности? Я имею в виду подбудочные подвиги…
— Антиквар, меня с детства учили слушать старших. Вы меня убедили, Максимов. Я скажу ребятам — время дешевых штучек ушло. Мы переходим до серьезной работы. Когда клиент будет в городе?
— Через три дня. — спокойно заметил Антиквар. — И нам есть что обсудить, Сахаров. А Левка Бык пускай себе думает, что он командует операцией. И делает так, как я скажу. Вы меня хорошо поняли, Сахаров?
— Иф, — ответил почти по-английски Колька.
Антиквар впервые за весь день улыбнулся и заметил:
— Я вижу, вы меня действительно хорошо поняли…
Юрка Махонченко небрежно развалился на корме и лениво смотрел в сторону турецкого берега. Васька Шнырь еле шевелил веслами под солнцем, изнывая от своей нелегкой работы. Внезапно глаза Махонченко сверкнули, он оживился и заорал.
— Давай!
Шнырь налег на весла с такой силой, будто за ним погнались катера пограничников. И без устали промолотил почти двести метров, затабанив[164] возле одинокой головы неподалеку от буйка.
— Гражданин! — заорал голове Махонченко, вертя голой рукой с красной повязкой, — немедленно на… тьфу! В лодку!
— А… че… такое? — прерывисто выдохнул пловец.
— Че такое, — передразнил его вспотевший Шнырь, — говно редкое! А ну, залазь через борт, если не хочешь иметь неприятностей еще больше, чем ты уже заработал.
Купающийся гражданин с детства был приучен к советскому образу жизни: раз орут, значит имеют право. А также он привык выполнять все, что от него требуется, даже если оно плохо укладывается со здравым смыслом. Поэтому купальщик подтянулся на руках, красных, как цвет зари, и цепких, будто клешни благополучно уморенных одесских крабов.
— Нарушаете границу заплыва, гражданин, — спокойно заметил ему Юрка, — жизнью рискуете из-за пустяков. Непорядок…
— Виноват, — по-военному ответил гражданин в семейных трусах.
— Ничего, — едко бросил Васька, — пятнадцать суток искупят твою вину перед родиной, будь спок.
— Какие пятнадцать суток? — перебздел отдыхающий.
— А вы что думали? — ехидно спросил Юрка, — я просто так здесь на лодочке катаюсь? Государство мне доверило, и я не подведу. Это ж форменное хулиганство нарушать границу заплыва. Потом вы начинаете тонуть, а стране от этого одни убытки. Или вы забыли, что ваша жизнь принадлежит родине, гражданин? И если родина прикажет ее отдать, что вы будете делать, когда захлебнетесь на дне водой? Как станете отдавать долги вскормившей вас стране? То-то же.
— Иди знай, — вспомнил свою беседу с помполитом Васька, — может ты не просто за границу заплыва пер, а напрямки до Турции собрался. Тогда тебе пятнадцать суток за счастье засветит.
— А нельзя ли как-то… этого… — начал выдавливать из себя гражданин с побелевшей, несмотря на загар краснокожего, мордой.
— Да, — твердо сказал Юрка, — можно еще штраф до пятнадцати суток и сообщение на работу о вашем недостойном поведении во время отдыха. Из турбазы, само собой, выпишут. Это если мы промолчим за потуги по измене Родины. Потому, чувствую, это ты с виду — поц[165], а внутри вполне советский человек.
Гражданин хлопал глазами, будто нахватался ими медуз под водой.
— Для меня буек — это как граница! — зло выкрикнул Шнырь, опять вспомнив свои бои на заставе, — кто ее переплывет — нет прощения! — и с новой силой лег на весла по направлению к берегу.
— Ребяты! — взмолился отдыхающий, — я больше не буду. Три метра от берега и не дальше. Если на работу сообщите — я ж зимой в отпуск пойду. С квартирной очереди передвинут — еще пятнадцать лет ждать буду. А у меня детей трое. Ведь премии годовой лишить тоже могут… Если не посадют…
— Ишь, детей вспомнил, — чуть ослабил ход Шнырь, — что ж ты их не вспоминал, когда за буек пер, границу нарушал, жизнью рисковал? А теперь мы за тебя отвечать должны, головы свои ставить?
— Ладно, боцман. — примирительно сказал Юрка. — детей жалко. Укажешь в рапорте — попытка на рушения границы заплыва, а не родины, проведена воспитательная беседа. Вместо пятнадцати суток или другого срока — день трудового участия в субботнике…
— Спасибо, ребяты. — растрогался отдыхающий, подтягивая мокрые трусы на поясницу.
— Повезло тебе, что мы добрые, — устало сказал Шнырь, — но только заради детей.
— Товарищ Воловский! — гаркнул Юрка, и Левка недовольно вылез из тени, прихлебывая на ходу теплое пиво, — обеспечьте гражданина фронтом работы.
— Есть обеспечить. — икнул Воловский и присоединил пассажира в семейных трусах до трудовых свершений причала, над которыми уже потели на солнце несколько нарушителей.
— Ну что? — спросил Юрку Шнырь.
— Капшо! — довольно потянулся Махонченко и добавил свое любимое слово, — … через плечо, и кончик в ухо для прочистки слуха. Ты что не видишь, забор красить некому? Надо еще пару человек.
— Понял, — сказал Шнырь и налег на весла до сиротливо качающегося буйка, который на всякий случай был установлен чуть ближе к берегу, чем другие.
Причал сверкал чистотой и порядком, как невеста перед первой брачной ночью. Юрка Махонченко побрился два раза, а Шнырь нацепил на себя новый рябчик, который берег до следующего сезона, чтобы отдать за шесть бутылок водки. Хотя в эту ночь через свежевыкрашенный забор почему-то не лезла ни одна рожа при удочке. В гостеприимно распахнутые ворота причала приперлась толпа рыболовов с одинаковыми сумками, прутами без лески, прическами и возрастами.
— Мы тут с товарищами рыбу половить хотим, — заметил начальнику причала один из них.
— Видите ли, товарищи, — не послал рыбаков традиционно на, а начал спокойно объяснять Махонченко, — сейчас только половина восьмого. Через полчаса я позвоню на погранзаставу, если она даст «добро», тогда пойдете на… на лодках ловить рыбу.
— А вы позвоните сейчас, — впервые в жизни по требовал чего-то от Махонченко один из клиентов причала.
Вместо того, чтобы послать его на и не разнюхав есть ли у рыбаков при себе коньяк. Юрка почему-то покорно пошел до телефона. И случилось невероятное: застава разрешила выход в море не просто раньше времени, но и с первого запроса причала.
— Товарищи, — обратился к рыболовам Махонченко. — приготовьте ваши документы.
165
поц — характерный пример заимствованного слова, которое в русском языке, потеряв свое первоначальное значение — половой член — почему-то превратилось в нецензурное. Означает «дурак» и его многочисленные синонимы Это не единственное еврейское слово, которое пришло из мира Молдаванки в международную блатную и, чего там, советскую повседневную лексику. Яркие примеры этого — выражения «шмон», «ксива», хипес». Иногда произношение некоторых слов немного изменялось в силу того, что человек не всегда правильно выговаривал слова, перенесенные механически из чужого языка, но их смысл оставался прежним. Почему место сборища или ночевки блатных называется «малина», а не земляника или клубника? Откуда у полицейских и их осведомителей, а затем у милиционеров и стукачей появилось прозвище «мусор»? Помните, старинный блатной шлягер «… на Лиговке вчера, последнюю малину накрыли мусора». Заметьте — на питерской Лиговке, а не на Молдаванке, которая первоначально произносила малину мэлюна(место ночлега), а мусор — мойсер(доносчик). К слову сказать, взятое из того же языка евреев слово хохма означает дословно мудрость, но получило значение «шутка» и в дальнейшем расшифровывать его автор не будет