— Не оставит, — согласился Савка, сползая с подоконника. Причём делал он это тяжко, осторожно. — Он упрямый. И злой.
— Тогда для начала разомнёмся… слушай, лет тебе сколько-то? — спрашиваю зачем-то.
— Тринадцать, — отвечает Савка. — Было… позавчера.
И снова тоска.
— Маменька на именины всегда-то стол накрывала. Даже потом, когда отец умер. А когда жив был, то стол красивый. Всех звала. И няньку. И гувернера. Учителей. Даже прислугу потчевала, но уже на кухне. А на чистый стол торт брала в кондитерской. И пирожные всякие… я с кремом любил. А потом не пирожные, но кренделя покупала. Сахарные…
Хорошая была, наверное, женщина. Слабая только.
— А вы как праздновали? — интересуется Савка.
— Поверь, мальчик, тебе лучше не знать…
Потому как, если мне и пекли торты с кренделями, я об этом помню ну очень смутно. В детском доме праздновать дни рождения вовсе было не принято. А потом…
Бабки.
Водка.
Бабы. Бани. Или вон, в последние годы, приёмы, цивилизованные, с кейтерингом, ивент-агентством, бравшим на себя всю мутотень с приглашениями и прочей хренью…
— Давай, начнём с разминки.
— Я… не уверен… что получится. Я болел много.
Слабый.
Это я уже понял. И не ощущается он на тринадцать. В тринадцать я уже сумел себя поставить. Со мною даже воспитатели связываться не желали. А Савка десяток раз присел и сердце уже колотится.
Отдышка опять же.
Его бы на пробежечку, но что-то подсказывало, что не стоит пока покидать безопасную нору. Отжиматься… отжиматься не получалось от слова совсем.
— Ты когда-нибудь занимался? — интересуюсь, сдерживая раздражение.
— Отец… ещё когда живой был, то нанял гувернёра. И наставника по фехтованию…
Чему?
— И тогда да, приходилось, — в голосе тоска и очевидно, что занятия Савке радости не доставляли. — Правда, получалось не очень хорошо. И мама переживала. Я слабым родился. Болел много. Она даже с наставниками ругалась. И с отцом.
Жалела, стало быть.
И… завидую? Или нет? Меня не жалели. Но если б жалели и берегли, если б попал я в приют не в пять лет, а в тринадцать, как Савка, тогда бы что? Не выжил бы? Или, скорее уж, стал бы одним из тех, кого шпыняли все, кому не лень.
— Дай угадаю, когда отца не стало, она от наставников избавилась.
— Мы больше не могли себе позволить, — Савка чинно повторил чужие слова. — А потом вот… меня побили… вроде не сильно, но я слёг. И потом уже от расстройства эта горячка приключилась… мозговая, которая. Доктор сказал, что она нервическая.
Хреническая. По башке он явно словил, а потом сотрясение усугубилось, видно. Или инфекцию какую схватил заодно. И так, что едва не умер.
Ясно.
— Значит так, Савка, — поймал себя на мысли, что воспринимаю Савку, как вполне реального, настоящего человека. — С детьми я говорить не умею, но надеюсь, что ты поймёшь. Как я вижу, ты в полной жопе. И помочь тебе в этой жизни некому. Так?
— Вы же помогаете, — возразил Савка робко.
Ну да, голос в голове — охереть до чего полезный помощник.
— Я… пока есть, но как надолго — сам не знаю. Я… — как сказать мальчишке, что он — плод твоего воображения? Часть затянувшейся агонии. — Я умираю, Сав. Там, у себя дома… и не знаю, сколько ещё осталось. А потому постараемся использовать время с пользой. Я тебя буду учить, чему получится. А ты учись.
— Приседать?
— И приседать. И отжиматься. И терпеть… и помнить, Савка, главное, помнить, что жизнь — штука сложная. В ней никогда не знаешь, как оно вывернется. Так что поднимай свою жирную задницу и давай… раз, два…
Может, я из него и не успею человека сделать, но всяко попытаюсь.
Глава 4
«Три дня длилась стачка рабочих на льнопрядильной фабрике Селивестрова. Фабричный инспектор вынужден был доложить о ней губернатору и просил прислать войска для охранения имущества. В тот же день на фабрику были отправлены две роты, усиленные четырьмя жандармами, дознавателем Священного Синода и представителем городского общества Охотников. Проведенная комиссией проверка выявила ряд существенных проблем в защите фабрики, вследствие которых рабочие подвергались негативному воздействию…»
Время.
Одно дело понимать, что оно такое вот, неоднородное. И другое — ощущать эту неоднородность на собственной шкуре. Мой мир раскололся надвое или, вернее сказать, их стало два, этих мира.
В одном я, Савелий Громов, застрявший на пороге смерти, считал минуты от укола до укола. В другом — жил. Пусть и не я, но парень Савка, без права на имя и фамилию, но и я с ним.