Какой?
— Уверены? — переспросил Афанасий Петрович.
— Более чем… он если не в активной фазе, то на пороге её точно. Да и вы сами понаблюдайте за ним. Мальчик незрячий. Давняя травма привела к отслоению сетчатки. Так что он ослеп давно и, боюсь, бесповоротно, но при том он как-то видит… достаточно, чтобы не натыкаться на предметы, обходить людей. Найти дорожку вот… даже в полной темноте.
Чтоб вас… а батюшки, оказывается, умеют ругаться.
Вычурно так.
— Как давно? — голос его аж подсел. А я порадовался, что если тут про темноту, то нас точно не увидят.
— Полагаю, после того… столкновения. Его снова ударили по голове. Возможно, это как-то повлияло… он очень переменился с той поры. Неужели сами не заметили?
— Я думал он так… плохо видит. Или притворяется. Вам ли не знать, сколь часто они притворяются.
— Уж поверьте мне… может, я и не лечу, но такие травмы не подделаешь.
— Значит, он вот-вот…
Савка зажал рот руками. И я с трудом подавил даже не страх — первобытный ужас.
— Вы кому-нибудь говорили? — а вот изменившийся тон Афанасия Петровича мне не понравился. Категорически.
— Пока взяла на себя смелость написать ещё одно письмо Громовым.
— Молчат?
— Да.
— Звонить?
— Не выходит. Не отвечают.
— А если не откликнутся? Вы же понимаете, насколько это опасно… даже не для него. Для всех… если мальчик видит тени, то рано или поздно они увидят его.
— В пятницу я встречаюсь с Завадским. Да и не стоит беспокоиться. Поверьте, я имела дело с охотниками. Они годами учатся видеть.
Это слово она произнесла особым тоном.
— Так что время у нас есть…
— И всё-таки, надеюсь, вы осознаёте, сколь опасно держать его здесь, среди обычных детей.
— Осознаю.
— Как и то, что я обязан доложить…
— И это осознаю. Более того, я надеюсь, что вы, как верный служитель Церкви сообщите Синоду…
Они всё-таки ушли, куда бы там ни собирались.
— Кто такие Охотники? — спросил я у Савки, раз уж мы всё одно стоим. Выходить сейчас было небезопасно, мало ли, вдруг да Евдокия Путятична вернётся или вон батюшка.
— Это… это те, кто убивают тени.
— А кто такие тени?
— Это… это тени… они идут с изнанки. С мира нави. Они пьют силу и жизни. Они… они теперь нас увидят! Увидят нас! Увидят и…
Его затрясло.
— Тихо, — рявкнул я. — Пока не увидели.
— Но…
— Успокойся. Как я понял, эти тени опасны?
— Д-да.
— Но убить их можно?
Савка кивнул, но как-то нерешительно.
— Вот. Значит, всё в порядке. Ты вырастешь. Выучишься… и вообще смотри на это как на шанс.
— К-какой?
— Жирный, Савка. Жирный…
Я задумался, как объяснить мальчишке. Тени… кем бы они ни были, опасны для простых людей. Стало быть, Охотник, эти тени истребляющий, будет человеком обществу нужным. А раз так, то и впишется в это общество куда легче, чем незаконнорожденный слепой мальчишка.
— Ты не понимаешь… — Савка затряс головой. — Они убьют… как только поймут, что я… что я их вижу, они придут за мной… придут…
— Не придут, — произнёс я со всей возможной убеждённостью. — Ты же сам слышал, что увидеть их не так просто. И Евдокия вон сказала, что время ещё есть.
Но я ошибся.
Времени у нас не было.
В тот вечер мы изрядно подзадержались. Пока я Савку во вменяемое состояние привёл. Пока отсиделись, чтоб ненароком на глаза кому не попасться. Пока пробежку завершили и занятия. Пока назад добрались. И наткнулись на запертую дверь.
Вот же ж.
Савка снова пришёл в ужас. Я же, вымещая раздражение, дверь эту пнул, сколько было силы, заодно уж прикидывая, где ночевать — в коровнике или на конюшне. Но, благо, не пришлось. Открыли.
Мрачный Фёдор, широко позёвывая, буркнул:
— Где шляешься? Завтра вон доложусь и всыпет тебе наша княгинюшка по первое… иди вон. Не перебуди…
Мы и пошли, благо недалеко.
Дортуар, в котором стояла Савкина койка, был первым от лестницы. И сама койка находилась почти у двери. А потому Савка, скинув ботинки, на цыпочках проскользнул в эту самую дверь. Разделся и нырнул под тонкое одеяльце.
Остальные спали.
Здесь вообще засыпали быстро. Ну да за учёбой и работой так уматывались, что сил на иное уже не оставалось. Вот и Савка глаза закрыл, готовый отключиться.
Не вышло.
Прохладно.
Это мы оба отметили. И я ещё подумал, что вроде бы как лето на дворе, а уже вон прохладно. В старых домах всегда так. Камень хранит свой холод. И если летом эта прохлада скорее приятна, то к осени всё изменится. А до осени немного осталось.