Выбивая остатки воздуха.
И желания жить.
Тихо заскулил Савка, давясь слезами.
Нет уж.
Нельзя поддаваться. И даже могила — это ещё не повод. Я знаю. Случалось стоять на краю. Но ничего, живой.
Так что дышать.
И Савку я потеснил. Во второй раз получилось даже легче. А потому заставил его сесть. Тень была рядом. Она нависала над кроватью, растянувшись облаком дыма, в котором смутно угадывался силуэт твари… что-то омерзительное.
Паучье.
И столкнувшись с ней взглядом, я ощутил, что она тоже смотрит.
Нет, не так.
Смотрит.
На меня.
В меня.
И видит.
Всего видит, каков я есть. Со всем дерьмом. С землёй, что жирными комьями вываливалась сквозь пальцы, с темной жижей, стекающей в рукава. Со вкусом крови во рту и выбитыми зубами. С яростью, что накрывает с головой, заставляя сжимать чьё-то горло…
Да.
Знаю.
Без тебя знаю, тварь. Никогда не обманывался. Царствие небесное — не для таких, как я, но мальчишку не отдам. И как когда-то давно тянусь, понимая, что ни хрена не получится, только… плевать. Главное — добраться.
До горла.
Шеи…
И пальцы сводит судорогой от холода. На горле. На призрачном горле твари, которая вполне себе материальна. Осознав это, я улыбаюсь. Гляжу в выпуклые её фасеточные глаза и улыбаюсь.
Сдохнем.
Вдвоём.
И она, осознав это, визжит. Громко. Надрывно. Пытаясь вырваться. За спиной её раскрываются полупрозрачные крылья, которые колотят по рукам, по лицу. Вполне себе ощутимо. Только мы с Савкой крепче сжимаем руки.
Мир вокруг выцветает, становится серым, что карандашный набросок.
И тут, в нём, мы снова получаем возможность видеть.
Вот только разглядывать некого.
Ну, кроме твари.
Я стискиваю руку, жалея, что детские слабы. Но и они сминают панцирь. Внутри твари что-то хрустит, и влажный этот звук заставляет Савку содрогнуться. Он сжимает зубы.
И тянем тварь.
Она вязкая. И слабо подёргивается ещё. Когти на лапах вспарывают кожу. Кровь в этом карандашном мире чёрная. Она выползает, обвивая запястье тонкими нитями, и собирается в капли.
Летит, чтобы разбиться о пол.
Кто-то кричит.
Там, вовне.
Громко так, что крик этот заглушает предсмертный вопль твари. И та, уже ослабевшая, вялая, вдруг дергается, желая добраться до Савкиного лица. И над тварью поднимается облако дыма, который Савка вдыхает.
Горький.
Какой, мать вашу, горький.
От этой горечи язык присыхает к нёбу. И сам рот внутри идёт трещинами. Горло — что раскалённая труба, втягивающая то ли прах, то ли песок от твари, тело которой стремительно рассыпается. А сила, мешаясь с нашей кровью, пробирается внутрь.
И…
Горечь отступает.
Зато по крови растекается тепло. Как будто спиртяги стакан хлопнул. Сперва не отдышаться, зато потом хорошо… как хорошо… из кулака сыплется пепел. А крики бьют по нервам. Мир дрожит. И серость, четкость сползают с него, словно старая шкура.
Савка оборачивается…
Дети.
Другие.
Сбились в кучу в углу. Над ними, точнее между ними и Савкой, встал Фёдор с иконой в руках. И слабое свечение её оборачивается сиянием, ярким таким. Слепящим. И Фёдор что-то говорит.
Молитву?
Ну да. Молитвы помогают.
— Я… — голос Савки срывается на шёпот, а мир всё так же стремительно блекнет. Размываются контуры, возвращая нас в привычную полуслепоту. — Я её…
Выпитая сила катится теплом.
— Убил…
…и вышибает меня вовне.
Глава 6
«Освящение нового храма Великомученицы Марфы в Никитской слободе состоится 9 сентября сего года в третьем часу пополудни…»
Я открываю глаза. Резко так. И закрываю, не способный вынести ни яркий свет, ни белизну потолка. Проклятье… снова здесь.
А Савка там.
Как бы не вышло чего. С их-то суевериями. Хотя… какой хрен, там не суеверия, там реально не понять, что творится.
Лежу.
Слушаю, как мерно пикают приборы. Никто ко мне не спешит, стало быть, просто спал, а не в кому провалился. Хорошо. Наверное.
Позвать кого…
Зачем?
Толку-то от них. Раздражение ворочается в груди. Тяжёлое. И злость иррациональная на них, которые живы и здоровы. Которые будут жить, когда я сдохну.
Жить и радоваться.
Делить наследство.
— Дядь, а дядь… — детский голос пробивается сквозь эмоции. И они отступают. — А ты живой, да?