— А, это про Беду, — Метелька пихнул рукой в спину. — Мне Тоська, из старших, жаловался, что всю ночь адские бездны малевали. А Зоська орала, что они зазря хорошие простыни переводят. И батюшка наш тоже орал, что это для благого дела, а ей простыней каких-то на адские бездны жалко.
— Что за беда?
— Барчук… ты…
— У меня мозговая горячка была, — отвечаю за Савку, который сытый впал в какую-то престранную полудрёму. Надеюсь, что выпадет, потому что ну не дело это. — Так что мозги жарило.
— А… — потянул Метелька. — Тогда понятно… у нас в селе у одного тоже была. Батюшку соборовать звали. Ну и мой попёрся, а я с ним. Когда соборуют, то потом кормят хорошо.
Цинично.
Но вполне себе понятно.
— Так тот потом не помер, а поправился. Только дурачком стал. И лицо перекривило, и руку скрючило. У тебя там…
— Руку у меня не скрючило. Просто… иногда чего-то не помню.
— Бывает, — Метелька разом утратил интерес к проблеме. — А Беда… ну беда. Раньше, бают, дарников не было. И теней не было. И жили люди вот как люди. А оно потом как шваркнуло с небес чегой-то… это…
— Тело небесное, — прошелестел Савка, выпадая из анабиоза. — Мне наставник сказал, что это было тело небесное из космических глубин прилетевшее. А мама говорила, что неправда, что это не тело, а гнев божий за грехи человеческие.
— Вот… и лупануло так, что прям всех проняло. И небеса стали чёрными, и наступила ночь, а в ней пришли тени…
— И небеса, — точно услышав Метельку, пробасил отец Афанасий, — сделались черны и непроглядны. Тучи густой пыли укрыли светила. Сердца людские преисполнились страхом.
Я сказал, что не интересно?
Беру слова назад. Очень интересно. До охренения просто.
— Тогда-то во тьме и появились тени. Вернулись, дабы нести людям смерть и разрушения…
Что-то загремело, загрохотало.
И видать, представление удалось, если за нашей спиной кто-то охнул.
— И не было от них ни защиты, ни спасения. Не помогали ни стены каменные, ни сталь. И взмолились они тогда, обратившись к небесам…
Что-то заскрипело, а над сценой появился…
Ангел?
— Левского подвесили, — со знанием дела произнёс Метелька. — Вчерась ещё возились.
— И ответили небеса на молитвы человеческие. Смилостивился Господь, послав ангелов своих, дабы светом божественным наполнили они мир вновь.
В руках ангел-Левский держал длинную палку, подозреваю, должную изображать меч, и что-то светящееся. Фонарь?
— Светом вышним воссиял он! И отступили тени! И узрели люди, что есть она, благодать…
Скрипела лебедка, ангел спускался, слегка подрагивая и покачиваясь, но таки не свалился, хотя именно этого и ожидали многие зрители. Вставши на ноги, воздел он к небесам палку-меч и срывающимся от волнения голосом сказал:
— И дарована будет сила праведным! Истинно скажу я вам. Уверуйте! И спасены будете!
Коленопреклонённые люди на сцене, изображавшие, как я понял, именно людей, хором заявили, что уже уверовали и можно приступать к спасению.
Дальше что-то завыло.
Заохало.
— Ишь ты… — Метелька даже привстал. — Видишь?
— Нет, — честно ответил Савка и тоже привстал. Сзади зашикали, видать, местные спецэффекты всё же возымели своё действие.
— Там это… посадили Кендыша в кастрюли тарабанить, а ещё двое с фонарями бегают, и другие трясут палками, потому и кажется, что тени шевелятся. Адские бездны прям натуральные такие…
Даже жаль, что не видим.
Хотя… натуральные адские бездны — это не те, которые на простынях намалёваны. Но благоразумно помалкиваю.
Ангел же крутился, тыча мечом то влево, то вправо. Тени наступали. Света становилось меньше. И дребезжание старенького пианино, за которое уселась Евдокия Путятична лично, удивительным образом добавляло происходящему саспенса.
В общем, смотрели уже все.
А я подумал, что там, в моём мире, из батюшки Афанасия знатный бы продюсер вышел. Этакий ужастик замутить на коленке буквально.
— И не равны были силы, ибо тьма поселилась не только вовне, но и в душах. Заполонила она собой всё, и слабые духом пали ниц пред ней, дрожа от ужаса…
Часть стоящих на коленях послушно растянулась на сцене.
— Но вышел тогда юноша пресветлый…
— Шепульскому отдали, — шепнул Метелька, отвлекшись от происходящего на сцене. — У него лицо самое благостное…
— … и сказал так. Бери же, о ангел господень, душу мою, и сердце моё, и жизнь самою! Всё бери, но защити людей. И вырвал из груди своей пылающее сердце.
Ага, ещё один фонарь? Но мелкий?