— А он?
— Сказал, что сперва ты очухаешься, а там и поглядит, чего да как…
Понятно.
С одной стороны, может, так-то и неплохо. Какой интерес Мозырю завязываться с потенциальным покойником? С другой… он точно попробует проверить, правду ли сказали. А может, и решит, что с паршивой овцы хоть шерсти клок, а пока пацан жив, можно и попользовать к вящей пользе своей.
Впрочем…
Разберемся.
— Так я пошёл? Звать?
— Иди, — я лёг, прикрыв глаза, и попытался заглянуть внутрь себя. Савка был тут, всё ещё сонный и недовольный тем, что я его сон нарушил. Он ворчал и не желал занимать тело, потому как жить в его представлении было тяжко, а тут вот, внутри, спокойно и хорошо.
Он бы вовсе не отказался уступить это тело.
Зачем оно?
Тем более помирать скоро. Причём, как я уловил, мысль эта Савку совершенно не пугала. Скорее даже наоборот, он радовался, предвкушая скорую свою смерть, видя в ней… надежду?
Избавление?
Не понимаю.
Дети все хотят жить. Да и взрослые большею частью тоже. А он вот… он… как с этим бороться?
— Очнулись, стало быть… — Антон Павлович был слегка сонный и какой-то более мутный, нежели обычно. А я не отказал себе в удовольствии разглядывать лицо его. Острые черты. Нос прямой крючковатый. Над губами — усики двумя чёрными чёрточками. — Чудесно, чудесно… как себя чувствуешь?
— Слабость… — проныл я Савкиным голосом. — Руку поднять тяжко, дяденька Антон Павлович.
И поднял, демонстрируя, что таки да, тяжко. Руку перехватили, сдавили запястье, а в другой руке целителя часы появились, на тонкой цепочке.
— Пульс… нормальный. Зрение… к слову, видишь меня?
— Мутно, — я решил, что врать пока не стоит. Тем паче правда бывает всякою. — Но так да… получше стало.
— Получше… столичные… учить меня будут. Понаедут. Смотрят свысока… ну да, только у них сил — ведром черпай, не осушишь, а когда дара искра, капли…
Да и те дурным зельем потравленные, то тяжко. Понимаю. Но молчу. Киваю…
— Вы… добрый, — шепчу старательно глаза тараща. — А они… привели… велели лечь. И всё…
— Да, и не объяснили ничего ребенку! А ведь ни слова не скажешь, да… ни слова… как же… самолично Вяземский…
Вяземский?
У Танечки, помнится, иная фамилия была. Хотя… может, она по отцу, который на дочери Вяземского женился… ладно, это вообще дела не касается. Так, мозг по старой привычке пытается упорядочить всю поступающую информацию.
И это хорошо.
Если пытается, то работает.
— Ничего… правда, новости, Савелий, не очень хорошие, — Антон Павлович обернулся и, заприметив в углу Метельку, велел: — Иди вон. За дверь. Не маячь.
Метелька и выскользнул.
Далеко не ушёл, надеюсь. А мы остались вдвоём. Антон Павлович глядит на меня презадумчиво да усик свой покручивает, пощипывает. Я прям вижу, как в просторной его черепушке мыслишки всяко-разные копошатся.
Небось, не надеялся на моё выздоровление?
Хорошо бы получилось. Столичные взяли да натворили дел, улечили мальчонку. Но какой с них спрос? Никакого… а мальчишка, поганец этакий, снова взял да и выжил.
И теперь думай, что да как.
Мозырь трогать меня запретил. Но ведь был кто-то кроме Мозыря, кто-то сунувший подушку в руки доброму Антону Павловичу… и этот кто-то не убрался. Теперь вот Антошке надо как-то извернуться, и он точно не понимает, как.
— Дела, Савелий… плохи твои дела.
— Я… ослепну? — интересуюсь робко.
— Хуже… они уверены, что ты умрёшь. Знаешь, что такое хроническая энергетическая дистрофия?
— Не-а.
Вот чистую правду сказал. И звучит-то как… солидно звучит.
— Твой дар… очнувшись… начал развиваться, однако не вовне, как сие положено, а внутрь тела. Он и помог тебе справиться с болезнью, однако перенапрягся.
Врёт ведь.
Правда, не понять, в чём, но врёт. Или скорее, как человек взрослый и опытный, умело мешает ложь с правдой.
Но мы слушаем. Даже делать вид не надо, что интересно, потому как и вправду интересно.
— И достигнув пика развития раньше времени, он начал угасать. А с ним — и твоё тело. Тебе оставили лекарства, и Евдокия Путятична проследит, чтобы ты их принимал. Возможно, даже пообещает выздоровление.
Ан нет, убивать он меня не станет.
Другое задумал.
— Но я не привык обманывать пациентов…
Это Антон Павлович произнёс с немалым пафосом.
— Спасибо…
— Не за что. Я полагаю, что любой человек вправе знать, что его ждёт. Это лекарство, конечно, поможет продержаться, но не излечит…
— А что излечит?
Я уже догадался, к чему он клонит. И судя по довольному виду, вопрос задал правильный.