— Метелька, — я отломил кусок сыра. Чутка заветрился, корка успела затвердеть, но зато сытно. — Слушай, а ты что про сумеречников знаешь?
— Ну… — Метелька потёр бок и вздохнул. — Я думал, он нас зашибёт!
— Кто?
— Еремей. Всё нутро отбил.
— Не свисти. Он аккуратно.
— Ага, так аккуратно о землю хрястнул, что из меня весь дух вышел. Меня и батя-то так не бил! А он ведь не жалеючи. Одного разу и поленом запутил. С пьяных глаз-то. Но я увернулся. Тут же ж… хрен увернёшься.
— Можешь отказаться, — предложил я, разламывая последний калач пополам. — Не думаю, что силком держать станешь.
— А вот хрена! — Метелька скрутил кукиш. — Ты это… не говори ему… я ж знаю… батя сказывал, что благородных с маленства гоняют. От как ходить научатся, так сразу и наставников зовут, ну, чтоб сильными выросли, умелыми…
Очень даже может быть. В рамках нынешнего мира физическая сила должна иметь немалое значение.
— Я, может, и не дарник, но тоже хочу так, как Еремей. Видал, какой он?
Видал.
И на шкуре своей ощутил.
С ним бы я и там, дома, в лучшие свои времена не факт, что справился бы. Там-то мы, как ни крути, больше огнестрелу доверяли. Нет, дядька Матвей меня учил, но… разница есть.
Большая разница.
— А что ною, ною… ну, это для души.
— Бывает. Так о сумеречниках что? Что у вас о них говорили?
— Ну… так-то о таком не принято. Ну, чтоб не накликать, — Метелька оглянулся и, убедившись, на конюшне мы вдвоём, наклонился ближе. — Говорят… говорят, что так-то сумеречника от обыкновенного человека не отличить. Что ежели сам он тень в душу пустил, то её разве что брат-исповедник обнаружить и способный. Но так-то они редко… ну, чтоб силком человека… это вон если преступник какой. Или этот… терр-рист.
— Террорист?
— Ага. Бомбистов всех-то, сказывали, к исповедникам отправляют, ну, чтоб поглядеть, сильно ли душа порчена и вообще, чего у них в мозгах. А так-то они редко из монастырей куда… вот дознаватели, те ездят. Ну, вроде того, который у нас был.
— А они что чуют?
— Так… всякое от. Скверну ежели. Или так-то тень. У них же ж сила вышняя, она иная, теней не любит.
Но тень во мне Михаил Иванович не ощутил.
Точнее в Савке.
И меня тоже.
Или… ощутил, но предпочёл сделать вид, что не чувствует? А смысл?
— А Еремей вон говорил…
— Бездельничаете? — поинтересовался Еремей, ловко ухватив Метельку за ухо, да так, что тот от страху подскочил. — А это, между прочим, грех великий.
Метелька, по лицу вижу, уже и раскаялся, прям искренне и до глубины души.
— Мы… отдыхаем, — я поднялся, сглатывая слюну. Вот чую, выйдет этот отдых нам боком.
И не ошибся.
Валял нас Еремей знатно. Нет, не просто, но с чувством, толком и расстановкой, при том аккуратно так, чтоб и не поломать, не отшибить чего нужного, но вместе с тем так, чтоб ощутили мы собственную бестолковость.
— Падай… через плечо падай! — повторял он всякий раз, когда Метелька или вот я кувыркался не так и не туда, куда было сказано. — Вот так ты и рёбра поломаешь, и руку, и ногу. И шею свернёшь врагам на радость. Вставай…
В общем, весь день мы тому и учились — падать.
Еще правильно стоять.
Чтоб не в раскорячку.
Чтоб не как…
И подниматься тоже надо было правильно, а не так, чтоб, поднимаясь, напороться на не столько болезненную, сколько обидную затрещину.
Интересно было и то, что время от времени рядом с конюшнями появлялся то Фёдор, то Антон Павлович, то иные учителя. Даже батюшка Афанасий приходил. Постоял, поглядел да и убрался восвояси, будто так оно всё и надо было.
Занятия?
Даже обедня, куда ходили все, кроме меня, на сей раз обошлись без нашего с Метелькою участия. Хотя в столовую нас Еремей отпустил. И сопроводил лично. И усевшись во главе стола, где обычно восседал сонный Поликарп Иванович, прежний воспитатель, обвёл притихшую залу взглядом.
Приютские, даром что дети, правильно всё поняли.
Чуют силу.
Пожалуй, в основном её и чуют-то.
После обеда наше с Метелькою истязание продолжилось, хотя и длилось не так уж долго. Если Метелька худо-бедно вставал на ноги, то мы с Савкою выдохлись в момент. Причём произошло это как-то очень резко. Вот вроде силы и есть, а вот уже лежу носом в пыли и пыль эту вдыхаю, не способный и головы поднять. Будто тяжесть какая-то навалилась.