— Ага. Теперь им туда неможно. Они и не лезут. Им на кухню интересней, чем в операционные. Но вообще видно, что надоело туточки торчать. Вчера один прям на посту заснул. Я слыхал, как десятник на него разорался. А на лестнице, которая наверх, уже казаки стоят. И где поворот на Северное крыло. Оно вот ещё слева.
Он влево указал, чтоб понятнее стало.
— Там так вроде коридор, и в этом коридоре столы выставили, разделяя. Поперёк прям, чтоб никто с Южного напрямки не впёрся. И на лестнице тоже. Причём с двух сторон. Пропускают не всех. Даже родне наверх нельзя, а если надобно кого, то солдатик позовёт нужного человека. И уж спускайся, гляди…
— Боится, сволочь, — сквозь стиснутые зубы проронил Симеон. — Но от народного гнева не скроешься!
— Скорее уж проявляет разумную предусмотрительность, — я, вот честное слово, просто не удержался. — На человека столько раз покушались. Поневоле начнёшь столами от людей загораживаться.
— Трус…
— А я, пожалуй, соглашусь с юным другом, — Ворон второй листок развернул. — А тут чего?
— Так… откуда мне знать? — удивился Метелька.
Искренне получилось.
— Согласишься⁈ — возмущение Симеона было настоящим, как и удивление. А Ворон глянул снисходительно и ответил:
— Слышнев не трус. Идейный враг, это верно. Но не трус. Более того, его упорство не может не вызывать уважение. Кто другой давно бы уже в отставку подал и уехал, а он вот наоборот.
А главное, фальши в словах Ворона не ощущается.
— Тогда, может, и убивать не станете? — поинтересовался я. — Раз уважение.
— Уважение — это одно. Народное благо — другое. А ты за него переживаешь?
— За него? Нет, за него не переживаю.
Кстати, правда не переживаю. Во-первых, Алексей Михайлович взрослый и сам знает, чего творит. Во-вторых, мнится мне, что избыток света никуда не делся. И поднесёт сюрпризы. В том числе Слышневу.
Главное, мне под эти сюрпризы не попасть ненароком.
— Просто понять не могу, зачем оно надо? Вот… ну полезете вы его убивать. И ладно б его, хотя так и не пойму, чем он вам не угодил, но им же ж одним не обойдётся. Народу точно поляжет.
Как в том поезде.
— Солдаты вон. Казаки…
— Душители свобод, — выдавил Симеон.
— Да нет. Плевать им на ваши свободы. У них есть задача. Приказ. Они его выполняют. За что их убивать?
— А если приказ преступен? — Ворон вот смотрит на меня и улыбается по-прежнему, и кажется, разговор этот его веселит. — Если он заведомо бесчеловечен?
— Сложная тема… бывают и такие.
Отрицать очевидное глупо.
— Но это другой ведь случай. У них как раз приказ защищать. И его исполнят. Так что они будут стрелять. Вы будете. И ладно бы друг по другу. У них, в конце концов, работа такая, рисковая. А вы — сами дураки.
Симеон аж вскинулся, багровея, но был остановлен рукой Ворона.
— Однако ж вдруг да поляжет кто посторонний? Не знаю… какой-нибудь мальчишка, который просто мимо проходит…
…и отношения к бандитским разборкам не имеет. Неудачное место. Неудачное время.
Всё неудачное.
— Кровью невинных руки испачкать не боитесь?
В чёрных глазах мне мерещится пламя. Не адское, нет. Скорее уж такое, душевное, яростное, которое живёт в человеке, но он за годы научился его прятать и худо-бедно контролировать. И потому улыбка Ворона становится шире.
— Хороший вопрос, — он откинул длинную чёлку. — Очень хороший… и да, кровь невинных прольётся. Увы, этого не избежать. Но она и без того льётся. Каждый день. Каждую минуту. Пусть и не в перестрелках, но вот на фабриках и заводах. На строительстве железных дорог, которые проложены на костях рабочих. Кровью крестьяне сдабривают землю, чтобы растить хлеб. А потом отдают его за гроши, потому что больше им никто не даст. Им врут, что больше этот хлеб не стоит. А они, верящие в царя, во власть, соглашаются. И что потом делают с этим хлебом? А продают. За золото. И уходит он за границу.
Голос у него тихий, но это обманчивая тишина. Та, что пробирает до костей.
— А кто получает выгоду? Купцы? Аристо? Им ведь плевать на то, что где-то там недород. И что хлеб нужен нам самим. Нет, его ж придётся раздавать. А как, когда продать выгоднее? И плевать, что люди будут умирать. Семьями. Деревнями. Да хоть целыми губерниями. Плевать, что от голода они станут сходить с ума. Что будут убивать и стариков, и младенцев… а даже если и не будут. Ты когда-нибудь думал, сколько детей доживает хотя бы до пяти лет? Хорошо, если один из трёх. Очень хорошо. Будет кому снова впрягаться в лямку и тянуть её…