— А если поломать, то всё получится?
— Если поломать, то не останется иного выхода, кроме как измениться… вспомните, сто лет тому государь даровал народу волю. И что с той поры изменилось? Сперва все обрадовались, а потом выяснилось, что воля-то и не совсем вольная. Что те, кто был крепостным, просто стали временнообязанными…[2] Так и теперь… ладно, это мы совсем ушли. Наверху не бывал?
Переход был резким, и Метелька встрепенулся.
— Не… кто ж меня пустит.
— И правильно. Нечего туда лезть, так-то… — Ворон забрал листки. — Спасибо, товарищи…
И руку мне протянул.
— Был рад знакомству. И разговору.
— Даже при том, что не переубедил? — руку я пожал. Вот было что-то в этом человеке такое, притягивающее. Таньку с ним знакомить категорически нельзя.
Задурит голову.
Ещё и смазливый, того самого героически-вдохновленного типажа, который на душу ложится.
— Сейчас нет, потом, глядишь, и да… и вовсе… революция — дело добровольное.
Ну, это пока не началась.
— Семен, идём…
Симеон буркнул что-то недоброе, прощаясь с нами. И потянулся вслед за Вороном, который бодро шагал по дорожке.
— Придут убивать? — Метелька, как и я, смотрел вслед парочке. А я и вовсе не удержался. Тьма выскользнула и бросилась следом. При дневном свете тень была прозрачной, невесомой. Я и то едва улавливал её.
— Придут, конечно. Вопрос — когда. И как…
— Завтра ж вроде выписать должны. Хорошо бы… притомился я тут. В жизни не думал, что болеть так тоскливо…
Он широко зевнул.
А я… нет, идеями революции я не проникся. И не проникнусь. Я знаю, что будет после. И что та, другая, кровь всё одно польётся в землю. И что будет голод. И сотни тысяч умерших. И что этот путь страшен. И… не хочу.
Ни для себя.
Ни для Метельки.
Ни для Таньки с Мишкой, который слишком идеалистичен, чтобы вписаться в новый мир. У него ведь свои представления о том, что хорошо, а что плохо. Значит, поляжет на полях гражданской войны. А эта нынешняя будет куда страшнее прошлой.
Ворон шёл, сунувши руки в карманы пальто и что-то насвистывал. И казался обыкновенным человеком. Может, приказчиком средней руки или таким же, молодым, энергичным чиновником. И улыбался он хорошо, светло да радостно.
А солнце лилось.
И липкие листочки, бледно-зеленые, такие робкие, спешили раскрыться навстречу ему. Оттого ли, что весна и солнце, просто ли так, но хотелось верить в лучшее.
Отчаянно.
[1] «Манифест о незыблемости самодержавия». 1881 г.
[2] В свое время Манифест 1861 г с одной стороны даровал крестьянам волю, но с другой — обязывал их выкупить землю у барина. И вот до того момента, пока земля не была выкуплена, крестьяне назывались временнообязанными. Т. е. они должны были продолжать работать, возмещая барину ущерб. Более того, крестьяне при всём желании не могли уехать, пока не будет выплачена вся сумма. Срок выкупа, как и реформы не ограничивался. В итоге воля получилась не очень вольной, да и в целом возникло массовое ощущение, что ожидания народа обманули. Это вылилось в череду крестьянских бунтов.
Глава 29
Глава 29
Применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты — расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества. [1]
Документы иного мира.
Не спалось.
Нет, я не боялся нападения. Почему-то был уверен, что всё произойдёт не ночью. А ещё, что пойдёт не по плану. Может, потому что в жизни всегда и всё идёт не по плану. И теперь вот перебирал в голове варианты, пытаясь понять, как они будут действовать.
Тут ведь полиция.
Казаки.
Солдаты опять же.
Нет, напрямую, дурниной, не полезут. Взрывчатка? Уже взрывали. Да и досматривают грузы на совесть. Вон, вчера дрова едва ли не поштучно перебрали, искали внутри динамитные шашки. Корзины тоже разбирают. Мыло. Бельё. И напряжение растёт.