Мы остановились, чтобы купить калачей у разносчика — негоже с пустыми руками.
— Опаздываете, — дверь открыл Еремей, он же пакет и забрал.
— Так, трамвай долго ждать пришлось.
Оправдывался я лениво.
А в доме пахло едой. И нормальною. Сытною, горячею, от одной мысли о которой рот наполнился слюной.
Я уже знал, что будет, потому что так бывало каждое воскресенье.
Круглый стол. Скатерть с кистями и поверх — ещё одна, кружевная и расшитая. Фарфоровые тарелки, которые появились в доме не сразу, но Татьяна заявила, что ей они нужны, а Мишка не стал возражать. Пузатая супница и что-то там ещё, чем названия не знаю.
Обед.
Как по меркам нижнего города, вполне праздничный. Авдотья, бывшая в доме и за кухарку, и за прочую прислугу, подавши на стол, откланяется. У неё тоже короткий день, более того, Татьяна порой и вовсе даёт выходной, чему Авдотья весьма даже рада. Знаю, что перед уходом она сунет Тимошке пряника и велит вести себя хорошо. А Татьяна сделает вид, что не замечает этакого нарушения режима.
Тимофей, вычесанный, приодетый, спокойно сядет за стол.
А я в очередной раз уставлюсь в его лицо, надеясь поймать признак того, что он очнётся.
Вот-вот.
Совсем уже почти.
Он же смутится и сгорбится.
И…
В общем, привычно всё.
Мишка в полосатом костюме, который сидит почти хорошо. Синее платье Татьяны. Не траурное, но почему-то навевающие мысли о трауре. И белый воротничок с белыми же манжетами нисколько не исправляет впечатления.
А белые перчатки она снимет уже потом, когда за Авдотьей закроется дверь.
— Вы с каждым разом всё сильнее меняетесь, — Мишка первым нарушает давнее устоявшееся правило: не говорить за столом о делах.
О погоде вот.
О том, что лёд на Неве ещё не вскрылся, но уже того и гляди. И что следом, конечно, подтопит. Что квартирная хозяйка снова заглядывала, проверяла порядок, но больше, конечно, со скуки. И ещё очень Татьяне сочувствует, уверяя, что отсутствие приданого для приличной девушки, конечно, обстоятельство серьёзное, но можно и без приданого личную жизнь устроить.
О котах, которых хозяйка прикармливает.
И о том, что почуявши близость весны, коты эти начали орать по ночам.
Но никогда — о делах иных.
— Миша… — Татьяна откладывает ложку.
— Тань, я с самого начала был против. А ты посмотри. Они оба похудели.
Ну да, есть такое. Но это даже не от недоедания. Растём мы. И ввысь быстрее, чем вширь.
— У Метельки глаза запали. И вот, обрати внимание, на этот лихорадочный румянец.
Мы все уставились на Метельку.
— Я щёки натёр! — он даже отодвинулся от стола.
— Ну да. Чахотка с румянца и начинается. А пыль очень даже способствует её появлению. Пыли же там хватает. Я ещё когда думал сделать маски. Одно время даже обязал носить.
— И чего?
— Ничего. Сдирали. В масках дышать тяжко.
Есть такое. Воздух в цеху спёртый. Там и машины с паром, и железо разогретое, и людей тьма. А вентиляция… скажем так, про её существование, если кто и догадывается, то не на фабрике.
— И это вопрос времени, когда они заболеют. А главное, смысла нет! — он отодвинул тарелку с недоеденым борщом. Зря. Хороший борщ. Наваристый. И густой, так, что почти кашею. — Этот план изначально был ошибочным. Их не осталось.
— Кого? — Татьяна хмурится. Ей наша работа тоже не в радость была. Она бы предпочла, чтоб мы не разделялись, а вот жили вместе, большою и дружной семьёй.
— Революционеров. Я ведь смотрел… аресты почти прекратились. И почему? Потому что арестовывать больше некого. Суды, суды и суды… кто на каторге, кто на виселице. Всё. Закончилось подполье.
— На нас вышли, — я перебил Мишку. — Не закончилось оно. Залегло отлежаться.
И за границу частью выехало. Но вернётся. Любая буря имеет обыкновение заканчиваться. Так что переждут, погодят, пока Охранное не придёт к тем же выводам, что и мой братец. А там, глядишь, притомившись от трудов праведных, и приляжет на лаврах почивать.
— Одних повесили, конечно, так другие вон готовы в строй встать.
Тем паче, что на виселицу пошли исполнители. То самое мясо, задача которого воевать и принимать удары. И не важно, за какую оно идею стоит, народной свободы и блага, или же сладкой жизни и золота.