— А те, что на каторге, то и вовсе, считай, почти дома. Вон, то письма шлют, то листовки сочиняют, то и сами ноги делают.
— Савелий, а ты уверен, что они и вправду революционеры?
— Не провокаторы? Нет, не уверен. Вовсе очень странные люди.
Нас вон от самого дома до трамвайчика вели.
Думаю, что и тут где-нибудь нарисуются.
— Это… это опасно, — Татьяна стиснула в кулачке салфетку.
Неловко так.
Перчатки она сняла, и белоснежные, фарфоровые пальцы бросались в глаза этой вот неестественной белизной.
— Но для провокаторов щедрые больно. Те больше на идею давят, а эти вон так меня видеть хотят, что прям заплатить готовы, — я дотягиваюсь до пирога. — Три рубля обещали, если на собрание приду.
— А ты?
— А я что? Сходим, поглядим… но смотри, будут и тут крутиться. Выспрашивать.
— Может… — Татьяна замирает.
— Сбежать?
Я понимаю её. Со страхом. Опасением. С нежеланием что-то менять. Эти пару месяцев передышки позволили Татьяне не только осознать случившееся и как-то смириться с потерей, но и дали ощущение призрачной нормальности нашего бытия.
Наверное, горе меняет всех.
И не потому ли она, Татьяна Громова, приняв новое имя стала выстраивать над ним свою новую жизнь. Пусть в этой жизни и не было особняка, а имелся лишь флигилёк на три комнаты, но это всяко лучше промёрзшего болота и ощущения скорой смерти.
Не стало деда, но был Мишка.
Я вот тоже.
И Тимофей, которому Метелька тайком показал сахарного петушка. Не дразнясь, нет, скорее обещая.
Была надежда увидеть искры разума в этом вот пустом взгляде.
Был Еремей.
Была жизнь. Иная. Разительно отличавшаяся от прежней, привычной, но всё-таки была. И теперь Татьяна, пожалуй, как никто из нас чувствовал, насколько она хрупка. Нет, вслух она ничего такого не произносила. Всё же она Громова.
Долг там.
Клятвы.
Месть родовая, которую никак невозможно променять на обыкновенное бытие под маской чужого имени. Но… как же хочется.
— Всё будет хорошо, — я дотянулся до Татьяниной руки. — Тань, нас не оставят в покое.
Нам и так повезло. То ли не слишком настойчиво искали, то ли ещё не поняли, что искать надо. Но рассчитывать, что это везение продлиться долго не стоит. И что нашу хитрость не раскусят. И что мы никак не выдадим себя, а у тех, кто ищет, не хватит ресурса.
— Я понимаю. Просто… сейчас.
Она резко встала и вышла. А Мишка скорчил страшную рожу. Мол, как это мы своими разговорами расстраиваем Танечку.
Расстраиваем.
И ведь знает, поганец, что если промолчим, то расстроим ещё больше, что не потерпит она обращения, как с фарфоровою куклой, но всё равно переживает.
Неисправимый.
— Сав, обещай, что с фабрики уйдёшь. Революционеры они там или так, но… если так уж тянет побыть среди рабочих, то давай к нам, — сказал он.
Мишка, промаявшись с месяц, устроился в артель, которая ремонтом машин занимается. Не первой руки, конечно, зато там не смутила ни рожа его басурманская, ни отсутствие иных, кроме паспорта, бумаг. Платили, правда, тоже едва ли треть от нормальной цены, но работа, как понял, братцу отвращения не внушала. Более того, он и в коллектив вписался, и авторитетом обзавёлся, если устроить предлагает.
— Вот, — Татьяна не позволила развиться теме. — Посмотри.
Она протянула мне листок бумаги.
— Что это?
Набросок карандашом. Веточка какая-то с листиками и сережками. На березовую похожа, но я в ботанике не силён.
— Красиво вышло. Ты решила рисовать?
— Тимофей, — она покачала головой. — Представляешь? Залез в стол и рисовал. И ещё вот.
Листков оказалось несколько.
Женщина с круглым лицом и упрямыми губами.
— Мама. У нас была фотография… — голос чуть дрогнул. — Тимофей её лучше меня помнил. Я вот только по снимку.
И Буча.
Бучу я узнал и без подсказки.
— Я у него спросила, кто это. А он смотрит и улыбается. Но если… если… то вот! Вспоминает же?
— Вспоминает, — я осторожно сложил листики. — Конечно. Это хорошо… это действительно отличная новость.
И хочется сказать, что теперь он точно поправиться. И верить тоже хочется. Но Тимоха, отняв у Метельки леденец, сунул его за щеку.