В общем, как-то вот не задалось оно с поисками.
Еремей, которого я привлечь пытался, вовсе плечами пожал и сказал, что бесполезно оно. Что не сидят дознаватели на местах, особенно если дело нижних чинов касается, каким и был Михаил Иванович. Это на местах он птица важная, а тут, в столице, иных хватает, посильнее да побойчее.
Так что не срослось с Синодом. Других знакомых у Еремея не было, равно как и у Мишки. Вот тема как-то сама собой и закрылась. А тут…
Здрасьте, как говорится.
Михаил Иванович изменился.
Хотя… я тогда-то видел его совсем иным взглядом. А теперь нормальными глазами смотрю. Высокий. Крепкий, но какой-то в конец замученный, что ли? Ощущение такого вот не то, чтобы нездоровья, скорее уж состояния на грани.
И сердце замирает.
Наверняка он слышал, что Громовых больше нет. И вот теперь… как…
— Добрый день, Михаил Иванович, — жандарм протянул руку, которую дознаватель пожал. — Уже вернулись?
— Утром.
— И сразу на выезд. Ну да, ну да, у вас там, как и у нас, не любят, когда подчинённые без работы маются. Что ж, к счастью, тут ситуация стабильна, а потому нужно будет лишь ваше разрешение на зачистку. Конечно, коль глянете, я только благодарен буду, но как я понял имеет место некоторое… счастливое стечение обстоятельств, но полагаю, об этом вам скорее свидетели расскажут…
Взгляд у Михаила Ивановича тяжёлый. И смотрит он долго. Так долго, что сердце обрывается. А если я в нём ошибся? Если… искушение ведь огромное. Громовых наверняка будут искать, и кто бы игру не затеял, у него и власть, и деньги.
И будет, что предложить человеку.
И может, предложение уже сделано, а теперь…
— Свидетели, — Михаил Иванович отмирает. — Свидетели — это хорошо… пускай посидят. А я пока и вправду гляну, чего там…
И рукой махнул.
Так… он узнал. Не мог не узнать. Но вида не подал. И о чём это говорит? Ни о чём. Официально нас никто не ищет, а потому орать «хватай их» смысла никакого.
Спокойно.
Дергаться сейчас и вправду нечего. И метаться. И бежать… куда, мать его, бежать?
— Открывайте, — Михаил Иванович встал перед дверью, которую успели перетянуть цепью, хотя кто и когда это сделал, я понятия не имею. И военные к этой двери подбегают, выстраиваясь двойным оцеплением.
Нас оттесняют в сторону.
— Савка, он же ж…
— Тихо, — шепчу Метельке. — Повезло, считай.
Надеюсь, что я всё-таки не ошибся. Потому что в этом деле без Синода не обошлось, а значит, и разбираться должен кто-то, кто знает эту кухню изнутри.
Двери отворяются с протяжным скрипом, а Михаил Иванович встаёт перед тёмным квадратом. Он начинает читать молитву, и с каждым произнесённым словом голос его набирает силу. Он гудит, что колокол.
Что все колокола в этом дерьмовом городе.
И меня накрывает.
Я сгибаюсь, затыкая уши руками, не желая слышать. А желудок сводит судорогой, рот наполняется кислой слюной, которую сплёвываю под ноги. Но её становится только больше и больше. Фигуру Михаила Ивановича окутывает сияние. Не знаю, видят ли другие этот белый свет, но меня он слепит. И я отворачиваюсь. Рядом Метелька бормочет молитву, а казак, приставленный к нам, широко крестится. Свет же устремляется внутрь цеха, и по ушам бьёт уже совокупный протяжный вопль тварей, что сгорают в нём. Их там прилично. И старые, и вырвавшиеся через разлом. Тени обожрались, а теперь, получается, и жрать будет нечего.
— Силён, — бормочет казак. — Свезло… самолично приехал.
Свезло.
Это уж точно.
— Так, — жандарм держится в стороне, и я вижу, что его тоже окутывает сила, то ли защищая от света, то ли отзываясь на него. — Петренко! Метнулся в ближайшую корчму… какая тут приличная?
— А вот тут сразу за воротами, — влезает Метелька, щурясь. — Которая с петухами намалёванными. Там даже господин управляющий столоваться не брезговал. И так-то… прежний управляющий.
Верно.
Новый вряд ли снизойдёт.
— Вот, слыхал? Бери, чего у них свежего. И молока обязательно! И мёду. И всего-то… Михаил Иванович, вы присядьте, наши там сами теперь… вот… Коновалов, тащи какого ящика… и помогите, не стойте… вот вечно вы себя не щадите, можно ж…
Ящик притаскивают к стене. И Михаила Ивановича выводят, усаживают и он садится, закрывая глаза, запрокидывая голову. Лицо его бледно, щёки ввалились и кажется, что за прошедшие минут десять он похудел на десяток килограмм. Выходит, эта светоносность тоже нелегко даётся.