А я сую руку под рубаху.
Крестик раскалённым угольком сам скачет в пальцы и я морщусь. Его носить приходится, потому как в здешних реалиях отсутствие крестика на груди вызывает слишком много вопросов. А вот пёрышко ангельское боль от ожога унимает. Честно говоря, сам не знаю, зачем его ношу. Так-то оно, если к голому телу, то неприятное, обжигать не обжигает, но постоянно царапается. И кожа потом красная. И по-хорошему бы его дома оставить, в шкатулке, куда я убрал комок и второе перо. А я вот… Еремей ладанку из холстины смастерил, и даже спрашивать не стал.
Надо — значит, надо. И выходит, что в самом деле вот надо.
— Вот, — я стягиваю шнурок через голову и сую ладанку в вялую холодноватую руку. И это тоже кажется правильным. Он сперва не понимает, а потом пальцы сжимаются.
И Михаил Иванович вздрагивает.
А взгляд какой…
— Потом, — шепчу одними губами. — Берите. Вам от него, чую, больше толку будет.
Ангельское пёрышко начинает светиться да так, что через холстину видать, и Михаил Иванович, резко выдохнув, обматывает веревку вокруг запястья, а само перо прячет в широком рукаве.
— Спасибо, — я тоже читаю это по губам.
И склоняю голову: не за что.
Так и сидим. Долго ли, коротко ли… сказки тут такие, что лучше бы без них. Но вот Михаил Иванович машет кому-то рукой и тут же рядом вырастает казак, который и помогает подняться.
— За мной, — это уже нам с Метелькою. Вставать страсть до чего не хочется, но по морде казака вижу, что лучше бы нам своими ногами воспоследовать.
Идём.
Идти недалеко. Здание конторы жмётся к забору. Первый этаж её сложен из камня, а вот второй и третий — деревянные. И само это здание несуразное, похожее на чрезмерно вытянутый скворечник. Здания-то надстраивались на скорую руку, вот и покосило его на один бок. Оконца узкие, за стёклами и не разглядеть, чего там, за ними, деется.
Внутри тоже пылью пахнет, но иною, бумажною.
— Свободен, — Михаил Иванович опирается на шкап. Вот только казак уходить не хочет. Стоит. Хмурится. Переминается с ноги на ногу. — Чего?
— Не велено.
И на нас глядит, прям с прищуром, точно видит больше, чем надобно.
— Эти… не тронут, — Михаил Иванович усмехается. — Ты лучше вот поесть принеси, а? И попить.
— Иди, — в контору заглядывает и давешний жандарм. — Как вы себя чувствуете?
— Неплохо.
— От и ладно. С едой, к сожалению, пока не выйдет. Слух пошёл, что тут прорыв, вот люд на всякий случай и убрался. Все ближайшие трактиры закрыты. Я-то послал человека в ресторацию, но пока ещё найдут, пока вернутся. Вы уж потерпите.
— Ничего страшного, — Михаил Иванович кивает, мол, случается и такое.
А выглядеть он стал получше. Пёрышко в руке прячет, а может, и нет его уже? Спросить? Но это потом, наверное.
— Савелий, садись куда… и ты… как тебя?
— Метелька.
— Что, так и кличут? Прям и крестили?
— Козьмою крещён, — сказал Метелька, косо на меня глянувши. — Но я так-то непривычный. Лучше Метелькою кличьте.
— И ты садись, отрок… а вы, Карп Евстратович, будьте любезны, озаботьтесь, чтоб нас тут никто не побеспокоил. Беседа будет долгою…
— Может, секретаря прислать? Чтоб сразу и записал?
— Не надобно. То дела синодские.
— Забираете?
— Как можно? Поделимся. Вот, скажем, чтоб почти по Писанию. Синоду — синодово, а террористы — это уже мирское. Вы там доследуйте, чего получится. А я помолюсь…
И морда лица прямо благою сделалась. Я сразу и поверил в силу этое молитвы.
— Да понимаю, Михаил Иванович. У вас свои инструкции, у нас — свои, — Карп Евстратович огляделся и щёлкнул пальцами. — Я ж вам не помешаю? Осмотреться бы надобно, а то мало ли… в Пензе вот так сперва устроили взрыв в цехах, а когда дознание началось, то точно так же следователь в конторе расположился. Хозяина вызвали, приказчиков. Опрос начали. Тогда-то в другой раз рвануло. И пострадали уже наши…
Я смотрел, как над пальцами Карпа Евстратовича появляется дымка, которая расползается по полу. И меня она обняла, скользнула по плечам, что покрывало. Пахло от него едва уловимо — ладаном и ещё железом.
— Совсем люди одичали… — покачал головой Михаил Иванович.