Вперёд, так сказать.
Или…
Почти покойник — ещё не покойник. Да и… кровь-то ангельская у меня осталась. Вот интересно, кровь ангела и целительская магия — это одно и то же?
И если нет, то поможет ли она?
И если да, то стоит ли тратить? Мало ли, как оно в будущем обернётся? С таким размахом она и мне пригодится может, и Метельке, и остальным-то. С другой стороны, не понятно, есть ли у этой крови срок годности. А то, может, она давно уже выветрилась или вот-вот. Тогда и трястись над нею смысла нет.
В общем, опять одни вопросы.
А за стеной из завалов слышны голоса, суета какая-то. Копаются. Спешат спасать. Того и гляди на самом деле спасут. Тогда и поговорить толком не выйдет.
— Я бы заглянул, конечно, но вот… как-нибудь так, чтоб… незаметно, — как бы этак ему прямо намекнуть, что не стоит делиться с общественностью радостным известием о нашем воскрешении.
— Громовых официально признали мёртвыми, — а он и сам понимает всё, ишь, щурится, насмешечку прячет.
— И что? Бьют не по паспорту, а по морде. Если уж вы знаете, то мало ли кто ещё…
— Полагаете, что я… — а теперь Карп Евстратович аж вспыхнул. От сразу видать благородного человека: от одного намёка на неблагородное поведение подскакивает.
— Полагаю, что не один вы такой глазастый быть можете, — отвечаю устало. — А у меня семья. И рисковать не хочу.
Врать, что я один выжил, бесполезно. Тут, на фабрике, многие знают, что мы с Метелькою каждый выходной к дядьке ездим, а уж через него и на остальных выйти, как два пальца.
— Да и… приглядывают за мной, — я опускаюсь на землю. — Чего? Притомился. Пока ещё завалы разберут. И вы садитесь, коль не брезгуете.
— И про вашу манеру общения Алексей Михайлович предупреждал, — Карп Евстратович опустился на пол. И Михаил Иванович воспоследовал, не став дожидаться отдельного предложения.
— А чего не так?
— Прямолинейность, граничащая с хамством. Впрочем, это мелочи… семья — это хорошо. Замечательно даже.
Метелька плюхается рядом и позевывает.
— А приглядывает кто? — Карп Евстратович пот со лба смахивает.
— Революционеры, — молчать смысла не вижу. — Как-то вот на днях познакомились мы с неким гражданином Светлым.
Рассказ получился коротким, потому как говорил я пока только о фабрике и революционерах. Слушали, надо сказать, внимательно. О подвале том преподозрительном я тоже упоминать не стал. А вот сомнения некоторые о слепоте городовых озвучил.
— Любопытно, — произнёс Карп Евстратович и чуть нахмурился. — Стало быть… да, пожалуй, соглашусь с вами. Подобное своеобразное место обязано было привлечь внимание. Поэтому и дом, и люди или находятся под негласным надзором, или же…
— Кем-то высоким велено надзирать в других местах?
Он чуть морщится.
— Да. К сожалению. После… скандала и отъезда Алексея Михайловича в жандармерии стало неспокойно. Видите ли… существуют весьма различные взгляды на проблему, так сказать, революции и революционеров. От крайне либеральных, требующих едва ли не роспуска Третьего отделения и предоставления гражданам всех возможных свобод, до столь же крайне радикальных, полагающих, что пришло время установить комендантский час, увеличить количество жандармов, ужесточить законы и всех, кто хоть как-то попадает под подозрение, отправлять в ссылку. Алексей Михайлович был и пока ещё является компромиссной фигурой. Он полагает, что одними запретами ничего не добьёшься, но и абсолютная свобода — путь к хаосу. Он придерживается мнения, что давно назрела необходимость реформ, прежде всего в отношении рабочего класса и крестьян. При том он достаточно авторитетен, чтобы обе стороны прислушивались. И Государь вновь же благоволил. Государь тоже всё понимает, но далеко не всегда свободен в своих поступках. Некоторые дела… лучше перепоручать доверенным лицам.
И Алексей Михайлович таковым был.
— Но теперь он…
— Пока не отставлен. Официально находится на излечении. Мы поддерживаем слухи, что ранения не столь серьёзны, что прогнозы благоприятны и в скором времени Алексей Михайлович вернётся к службе.
— А на самом деле?
На этот вопрос Карп Евстратович отвечать не спешит. Но потом, выдохнув, признаётся:
— Вряд ли он доживёт до Пасхи.
А когда у нас Пасха-то? Чтоб… она ж каждый год по-новому считается. Но весною точно. Стало быть, надо идти.