— Кто-то ещё ожидается? Мне сказали, что других жертв нет.
— Есть. Конечно, есть. Должно пострадать как минимум пятеро нижних чинов. Кто-то даже может помереть несмотря на твои героические усилия…
— Опять ваши игры.
— И сам не рад. А палата для Алексея Михайловича.
— Он согласился?
— Согласится, — Карп Евстратович приподнялся и, охнув, опустился на кровать. — Что за… голова кружится.
— А вы чего ждали? Вам на неё кирпич упал, между прочим. Это не говоря уже о том, что источник свой вы до дна вычерпали.
— Мне бы позвонить…
— Записку отправите. Заболоцкого я к вам допущу, а остальные — пусть режим соблюдают. Ну и… покойников, которые жертвы взрыва, ваши привезут или мне кого искать?
— Вот с Заболоцким уже как-нибудь решите, про покойников… и там пусть заявление подготовит для прессы. Чтоб… таки голова… — он потрогал эту голову и, покачнувшись, опустился на кровать.
— Отдых, — нетерпящим возражения тоном заявил целитель. — Еда и отдых.
— Заболоцкий пусть…
— Придёт. Отдавайте ваши распоряжения, но дальше… Карп Евстратович, вы сами говорили, что доверяете мне. Семь дней, конечно, вы не позволите, но пару часов сна вам нужны. Если вы не хотите и вправду в покойницкую переместиться.
Сказал и удалился. Горделиво так. А я ещё подумал, что эта горделивость никак вот не увязывается с пухлостью его фигуры. А потом принесли еду и думать стало лень.
Честно говоря, я не собирался засыпать. И место не то, и сама ситуация, и вот поговорить бы надо, раз собрались, но в какой-то момент я просто потерял нить разговора.
И в целом-то…
— … вы уверены? — этот шёпот я слышу ушами Тьмы. — В конце концов, если всё именно так, то стоит…
Лежу.
Точно лежу. И кровать панцирная. Чуть провисла под весом, отчего лежать не очень удобно. И матрас комковатый, повернуться бы, но лежу.
Дышу.
Медленно, так, чтобы и дальше казаться спящим.
— Алексей Михайлович, вот не сочтите за…
Голоса глухие, и Тьма ворчит, но не рискует подобраться ближе.
— … но это же просто…
— Проснулся? — дослушать мне не позволяют. И тень Михаила Ивановича ложится на лицо. Обыкновенная такая, которая рождена не иным миром, но светом электрической лампочки.
— Проснулся, — притворяться дальше неохота, и я разлепляю глаза. Сумерки. Там, за окном. Стало быть, провалялся я прилично. Тело ноет, мышцы, что деревянные. Руку рассеченную подёргивает нехорошо так, не столько болью, сколько зудом. И тянет поскрести о штанину, но искренне держусь.
— Доброго вечера, — говорю, пытаясь сесть.
Голова кружится.
Во рту — пустыня. И потому протянутую Михаилом Ивановичем кружку принимаю с благодарностью.
— Вода, — поясняет тот. — Тебе вон укрепляющий настой дать велено, но я решил, что сперва вода.
И правильно. Травы я бы пить не рискнул.
— Спасибо, — всё-таки сажусь. В ушах бухает, и сердце срывается вскачь, но тотчас успокаивается. Вот же, ощущение, что пожевали и выплюнули. — Как вы?
— Твоими стараниями…
— Алексей Михайлович прибыл?
— Часа два как. Велел тебя не трогать…
— А… — взгляд мой охватывает палату.
— Друга твоего Николай Ипатьевич забрал.
— Куда? — и сердце вновь обрывается. А ещё накрывает запоздалое чувство вины. Если у Метельки чахотка, то…
И ведь не только чахотка быть может.
— На грязи, — Михаил Иванович домашнем костюме и стёганом халате похож на барина. — Николай Ипатьевич прописал ему грязи.
— В смысле? — я не то, чтобы совсем успокоился. И чувство вины никуда не исчезло. Полез. Потянул. И плевать мне было и на опасность, и на здоровье его. Я как-то вообще не думал о том, что у него могут быть со здоровьем проблемы.
— Как я понял, грудь обернут полотном, пропитанным какими-то там особыми грязями. Для расширения сосудов. Это облегчит и кашель, и отхождение чего-то там… сам спросишь, как вернётся.
Физиотерапия, значит?
Физиотерапия — это хорошо.
— Спрошу, — отвечаю и выдыхаю. — А…
— Еремей заглянул. Я его обратно отправил. Ни к чему, чтоб нас вместе видели. Но рад, что живы.
Правду сказал.
Я воду допил и кружку вернул. В животе заурчало, намекая, что растущий организм водичкой не обманешь.
— Ужин позже привезут. Мне подумалось, что ты хотел поговорить. И объяснить кое-что, — он задрал рукав халата, показывая широкое темное запястье, на котором выделялось белое пятно очень характерного вида.