— Почему?
— Без объяснений. Точнее… мне вменяется проявлять терпение и смирить гордыню. А что задания одно за другим и вовсе без продыху, так братьев стало меньше, тварей же, напротив, больше.
— И чем это грозит?
— Я трачу силы. Я могу восполнять их в церквях, от икон опять же или от веры, но… не до конца. Это как человека кормить не мясом, но одной лишь картошкой.
С голоду он не помрёт, но и со здоровьем возникнут проблемы. А здоровье воина, которым по сути являлся Михаил Иванович, — это прямой залог долгой его жизни.
Ну, с благодатью я, положим, подсоблю. Но выглядит, согласен, странновато. Мягко говоря. А если не мягко, то, сдаётся, Михаила Ивановича давно уж со счетов списали.
— В последний раз я полностью восстановился аккурат в поместье Громовых. Ну и вот сегодня… спасибо.
— Это не мне. И как там? В поместье?
— Сложно сказать. В дом Патриарх не вошёл. Было объявлено, что сила нестабильна и потому опасно.
Любопытно. Очень. И вопросы, полагаю, не только у Михаила Ивановича возникли.
— Наложили запрет. Выставили заслоны из военных. Правда, не знаю, стоят ли они до сих пор или людей отпустили. Я вообще так, по слухам говорю, поскольку меня почти сразу отослали.
Он снова коснулся белого пятна.
— За последние полгода погибла дюжина моих братьев… и ещё четверо исчезли.
— Это много?
— Втрое против обычного. Дознаватель — занятие опасное.
Особенно, когда убрать его хотят не твари, а высокое начальство. С начальством, помнится, сладить куда сложнее, чем с тварями.
Ну да как-нибудь.
[1] Белое духовенство — это женатое духовенство. Черное — это монахи в священническом сане. Существует три иерархических ступени священства и в каждой из них своя иерархия: дьякон, священник, епископ. Дьяконом и священником может быть как женатый священник, так и монах. Епископ же может стать только монах. Таким образом белому духовенству закрыт путь к высшим церковным должностям.
Глава 16
Глава 16
Вокруг Него стояли Серафимы; у каждого из них по шести крыл: двумя закрывал каждый лице свое, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал.
Иоанн Златоуст.
Вид Алексей Михайлович имел… своеобразный. Ну как, случалось мне в музее бывать, там, в прошлой жизни. На выставке, которая Египту посвящена. Так мумии в экспозиции тоже имелись. Только те были в бинтах, а этот — в собственной коже, но в остальном разницы особо нету.
— Хреновато выглядите, — сказал я и нос потёр.
Пахло в палате отнюдь не благовониями. Нет, ими тоже, вон, постельное белье, кажется, розовым маслом сбрызнули, но этот цветочный аромат странным образом лишь усиливал вонь.
Тело гнило. Или иссыхало?
Или и то, и другое сразу?
— А ты живой, — голос вот у него сохранился почти прежний, спокойный такой, мирный даже.
— Ага… как-то вот получилось так, — я подвинул стул поближе.
Воняет? Есть такое. И смотреть на Алексея Михайловича крайне неприятно, так и тянет отвернуться и, поджав хвост, отступить. Но я подвигаюсь. Ему, верно, и разговаривать тяжко. А говорит.
— Хорошо, что живой.
— Он сказал? Ну, про меня?
— Кто?
— Светозарный. Такой вот… типа архангела. С крылами. Ваш… приятель сказал, что вы ему сказали. Про Громовых, — я щурюсь и вглядываюсь в сумрачную завесу над телом. — Что… в общем, что мы живы. А вам кто? Он?
— Я не святой.
— Это точно. Вы по-другому чуетесь. В общем… там Михаил Иванович за вас просил. Говорит, чтоб не таился, чтоб всё, как есть изложил. Будете слушать?
— Буду.
Он улыбается, а губы трескаются, и из трещин проступают капли сукровицы. Я слышу, как сбоит его сердце, как шумят, потрескивают лёгкие, которые тоже превращаются в пергамент или почти.
И вижу тьму, что обжилась в этом теле.
— Тогда расскажу. Потом. Если выживете. Бомба непростой была?
— Это не совсем бомба. Точнее бомбу кинули в машину, но она не взорвалась. Хлопнула только, как мне показалось, но и только. Решили, что у них ошибка случилась. Бывает. Взрыватель не сработал или ещё что. А через пару дней руки чесаться стали.
Которыми он эту бомбу, надо полагать, щупал.
— Заразились только вы? Или ещё кто?