Алексей Михайлович закашлялся, чем избавил меня от необходимости пересказывать историю моего с ангелом знакомства.
Тьма уже пробралась в тело и… хорошо, наверное, что её не видят. Со стороны она устроилась на голове жандарма. Алексей Михайлович согнулся пополам, и я теперь видел, как Тьма выгибается, выпускает острые иглы, которые пробивают кожу вдоль хребта. Вот точно если не Чужие, то очень похоже. Но главное, что эти иглы, там, внутри, входили в какие-то… комки? Шары? Сгустки плесени? И растворяя, Тьма втягивала их, а от них уже обрывались, облетали остальные ниточки, чтобы съёжится и развеяться.
Алексей Михайлович мелко затрясся, а потом начал сползать на бок.
— Господи, — Карп Евстратович первым подскочил к кровати и, подхватив то ли начальника, то ли друга, попытался уложить его на спину.
— На бок! — велел я. — На правый, чтоб сердце не давило. Она тянет тьму…
Тянет-потянет, вытянуть не может. Или может всё-таки?
Комков вокруг шеи было больше всего, легли то ли ошейником, то ли хомутом, некоторые начали сливаться друг с другом. Зато голова чистая. Пока. Нити тянулись вверх, но что-то вот им мешало.
Этот самый барьер, который в мозгах стоит? Помнится, мне доктор про него втолковывал, но я так и не понял.[2] Помню, что не все лекарства через него проходили и это иногда плохо, иногда хорошо. С этой заразой, получается, скорее хорошо. Если б очаги появились в мозгах, можно было бы и не дёргаться.
— Слабый, — до меня долетает недовольное эхо. — Съесть много. Мало остаться. Надо иначе. Свет. Спалит. Если я — умереть.
— Он очень ослаб. Она опасается, что продолжив, его убьёт. И говорит, что дальше надо светом… — перевожу и гляжу на Михаила Ивановича.
— Свет тоже может его убить.
— Как и бездействие. Но со светом хоть какой-то шанс.
Потому что обрывки нитей шевелятся, а главное, что от шевеления их кожа Алексея Михайловича покрывается мелкими трещинами, которые сочатся кровью.
И не только кожа. Внутри один за другим появляются микроразрывы.
— Давайте, — я толкаю Михаила Ивановича. — Вы же знаете, как сделать, чтобы полегче прошло… ну… она говорит, что дух сильный.
— Тогда шанс и вправду есть. Плоть — лишь плоть.
А дух — это дух. В общем, такие себе истины.
— Разделить бы… — Михаил Иванович поднимает перо с прилипшим к нему драгоценным камнем. — Откройте ему рот.
К счастью, Карп Евстратович подчиняется без вопросов.
— И щит поставьте. Ну, на всякий случай. А то у них обычно как полыхнёт. Потом задолбаемся объяснять эту иллюминацию, — говорю и Тьму впускаю в себя. Внутри ворчит Призрак, обиженный, что ему не доверили работу.
Доверим. Вот как по его профилю нарисуется, когда надо кого-то пришибить, так вот и сразу.
Щит разворачивается, запирая палату и нас в палате. И по взгляду вижу, что вопросов у Карпа Евстратовича великое множество. Но пока сдерживается.
Пока.
— Вот так. Алексей Михайлович, если вы меня слышите и понимаете, то попытайтесь направить свет внутрь. И не противьтесь ему, — Михаил Иванович сунул шарик в рот и этот рот закрыл, придерживая рукой. — Я прочту молитву…
И прочёл, что характерно.
Главное, вроде шёпотом, но в какой-то момент каждое слово её начало отзываться в моей башке ударом клятого колокола. И щит завибрировал, словно по нему изнутри не словами — молотом лупили. По лицу Карпа Евстратовича потек пот. Вот и губы задрожали, как и щит.
Но держал.
Стоял. Качнулся, вцепился обеими руками в железное изголовье кровати, но щит не упустил. До последнего…
Светом, конечно, полыхнуло.
И свет этот окутал всю-то фигуру Алексея Михайловича. И внутрь прошёл. И это наверняка было больно, потому как заорал господин жандарм так, будто его живьём сжигали.
А может, и без «будто».
Палёненьким-то запахло вполне ощутимо. И дымок поднялся над телом, а потом и вовсе пробились язычки пламени. Или это свет? Молитва оборвалась и тихо охнул Карп Евстратович, явно матеря про себя и нас, и нашу глубоко альтернативную медицину. Он качнулся, явно намереваясь спасать, правда, не очень уверенный, как именно это делать и не поздновато ли.
— Не шевелитесь, — а вот Михаил Иванович наблюдал за происходящим с жадным интересом. Он аж вперед подался. — Это… нормально.