— Что ж, теперь я обязан вам жизнью, выходит, — Алексей Михайлович потрогал лицо.
Белое, к слову. Не совсем такое, как Татьянкины руки, но всё одно какой-то неестественной белизны.
— Выходит, — не стал отнекиваться я.
Иные долги нам полезны будут. В смысле, Громовым. И союзники нужны. Это не те времена, когда в одиночку чего-то навоюешь.
— Расскажешь?
— А вам ещё не доложились?
— Доложились, — Алексей Михайлович усмехнулся. — Вот только понял я не так, чтобы много. Карп и сам в некоторой растерянности.
Ага.
Два раза.
— Тогда давайте я с самого начала? Ну, чтоб потом не отвлекаться, — я поёрзал. На здешний стул чехол натянули. И подушечку положили расшитую, для мягкости.
И сидеть куда удобней, чем в том кресле на колёсах.
Рассказываю. Спокойно. Если не в первый раз, то оно как-то даже вполне толково получается. А Слышнев слушает найвнимательнейшим образом. Только щурится, что твой кот.
— Фух, — я договариваю.
Ну, почти.
Спохватываюсь только.
— Тут это… ваше выздоровление не всех обрадует.
— Твоя правда, — Алексей Михайлович задумчив.
— Оно уже как бы не радует. Тут вон одни товарищи справлялись. И возможно, добивать придут. А возможно, что и нет…
Про нынешнюю встречу в парке тоже говорить приходится.
— Интересно, — выдаёт Слышнев. — Савелий, а ты не мог бы выглянуть? Скажи, пусть Карпа кликнут. И Михаила Ивановича тоже…
— Совет держать будем?
— А то…
Выглядываю. И передаю просьбу. И странно, но казак, поставленный у дверей палаты, кивает, будто нисколько не удивлённый, что просьбу эту передаю я.
Вот что значит дисциплина.
У меня никогда так не получалось.
Алексей Михайлович тем временем с кровати слез. Стоит в белой рубахе с белой рожей и сединой в волосах, покачивается. Чисто привидение.
— На подвиги тянет? — уточнил я и подошёл. А то ещё грохнется ненароком, физию сиятельную повредит. И кого виноватым сделают?
— Устал я, Савелий. От слабости. Терпеть не могу вот так вот.
Понимаю.
— Ты не представляешь, какое это счастье, когда твоё тело опять тебя слушается.
Почему? Очень даже представляю, хотя тело и не совсем, чтобы моё. Но уж как есть.
— Вы это. Не торопитесь. А то у меня ж запасов нет… ну, если вдруг сердце прихватит.
— С сердцем Николя управится. Знаешь, не буду врать, что совсем всё изменилось, но целительскую силу я теперь принимаю. Худо-бедно принимаю. Во всяком случае силу Николя.
— Ага… он хороший.
— Это точно. Светлый. До кресла дойти поможешь?
— Может, лучше я кресло сюда подтащу?
Кресло стоит у окна. Нормальное такое. Мягкое. Кожей обтянуто и пледиком укрыто. Я ж говорю, от исходной палаты тут мало чего осталось.
— Нет. Я… хочу, — и спеша, чтоб я не передумал, Слышнев сделал шаг. Качнулся. Устоял. Пальцы в плечо моё вцепились, сдавили. Но ничего, это мелочи. — Карп ругаться будет.
— Я тоже могу.
— Тебе не по чину.
— Это да…
Ещё шаг.
И я решаюсь.
— Почему из вас эту дрянь сразу не вытянули? Если б сразу, тогда б и мучить не пришлось. Кровью… почему не обратились к охотникам?
— В том и дело, что обратился.
Ещё шаг.
И выдох. Резкий, свистящий. Стиснутые зубы. Лицо ещё больше белеет, хотя казалось бы, куда больше. А пот по телу катится градом. Но не мешаю. Как ни странно, мне понятно это вот глупое по сути упрямство. И желание его. И в целом… он ведь тоже, считай, умер. А теперь понял, что живой. Понял, но до конца не поверил.
И испытывает себя на прочность.
И верить хочет.
— И чего они? — палата не так велика, здоровому — три шага, но это здоровому. А мы стоим у кровати и ждём, пока Слышнев решится ещё на один шаг.
— В… Европе… сложно… все одарённые пребывают под контролем Святого Престола. Есть особые ордена… кромешники. У нас их так называют. Их много. Главное, что когда у ребенка обнаруживается дар, его забирают. Воспитывают. В ордене…
И стопа отрывается от пола.