Только их, выросших в мире, где Государь — величина абсолютная, он слишком пугал, чтобы задать.
— Молебен, — произнёс Михаил Иванович. — Патриарх должен будет отслужить молебен, после которого Государь явит силу свою. Он озарит град светом небесным, испепеливши всякую скверну…
Свет, стало быть.
— А если не явит?
— Это невозможно, — заявил Карп Евстратович найрешительно.
— А вдруг…
Возможно, невозможно — не те понятия. Я ж не про движение небесных тел речь веду, а про живого человека, даже если царских кровей. А с живыми людьми чего только не случается.
— Позвольте, — Михаил Иванович поднял руку, перебивая жандарма, явно готового возражать. — Видишь ли, Савелий… вот у тебя есть тень.
Даже две. Но это пусть я знаю.
— И чем дальше, тем больше ты с ней сродняешься. Старые рода, коль верить хроникам, вовсе не могли существовать наособицу. То есть, или охотник не имеет тени вовсе и тогда считается слабым, или же он получает тень, но уже навсегда. Изыми её, и человек… заболеет. Понятно?
Киваю. Ещё как понятно.
Сам видел.
— Государь связан не с тенями, но…
— С сущностью высшего порядка? — уточняю я. И зарабатываю укоризненный взгляд.
— Не говори так больше, — Михаил Иванович просит мягко, но тоном таким, что и мысли не возникает возражать. — Господь милостью своей снизошёл до человеков. Суть его живёт в каждом из Романовых, но в одних спит, в других — она жива и здравствует.
Да, это он тоже говорил.
И тогда получается…
— Суть эта отзовётся на молитву. И свет её будет виден людям. И силы его хватит, чтобы одолеть тьму… пусть и не во всём городе. Петербург крепко разросся. Но если Государь жив, то и свет будет.
Киваю.
Если так-то… да, пожалуй.
— А если… если во время самого молебна что-то пойдёт не так? — уточняю, потому что в голове кусочки норовят сложится, но как-то не слишком, будто не хватает мне чего-то.
Знания?
— Если… скажем… прорыв…
— Рядом с государем? Это тоже невозможно. Даже спящая сила мешает тварям мира иного. Она сама по себе не замок на границе, но целая крепость. Так принято считать.
Хорошая оговорка.
Очень хорошая.
Вот только…
— Может… может, он и пытается найти способ? — я смотрю прямо на Алексея Михайловича. — Отсюда эти эксперименты… и Анчеев… человек, который сам стал прорехой в пространстве… и я так и не понял, почему. Как?
— Жертва, — Михаил Иванович сцепил пальцы перед собой. — Я много думал о том, что случилось. Синод, к слову, завершил следствие.
— И к каким выводам пришёл?
— Имел место обыкновенный прорыв вследствие недостаточной защищённости цеха. Воротынцевым выписан штраф в казну, а также вменено впредь больше внимания уделять вопросам безопасности.
Ну, за Воротынцевых я точно переживать не стану.
— Однако вы не согласны? — Алексей Михайлович указал на инквизитора пальчиком.
— Я отстранён. Бессрочно. По причине болезни. А потому не могу судить… мне вовсе стоит явиться к настоятелю и отбыть на лечение.
А вот этого делать нельзя. Что-то подсказывает, что этого лечения Михаил Иванович может и не пережить.
— Но моё состояние пока не позволяет мне покинуть госпиталь. А что до прочего… скажем так… это теория, поскольку напрямую в своей практике я с жертвоприношениями не сталкивался.
Так.
Вдох и слушаем. И не пытаемся консультировать.
— Там же один человек. И себя убил, — Карп Евстратович озвучивает сомнения.
— Себя тоже можно принести в жертву. Более того, такая жертва будет куда сильнее, чем любая иная, ибо означает добровольный отказ от души и вечной жизни. Человек сам вверяет себя в руки того, к кому обращается. Он ничего не говорил?
Типа, я твой, Мора?
— Ничего такого, — озвучиваю вслух. Вот как-то неуютно. И Михаил Иванович на меня уставился. Глядит так, ласково, будто подозревая что-то этакое. А я в ответ гляжу, честно, искренне. Стараюсь даже не моргать.
— Но всё одно это выглядит, как если бы человек, принеся в жертву себя, открыл путь тварям, — продолжил Михаил Иванович. — И силы его жертвы оказалось достаточно, чтобы разрушить границу миров.
Тишина воцарилась. Такая вязкая, тягучая, нарушаемая лишь сипловатым дыханием Алексея Михайловича да гудением мухи где-то там, под потолком.