— Да как бы… не знаю, — Мишка сел к покойникам спиной. — С одной стороны наличие титула и рода за спиной даёт ощущение… стабильности, что ли? И согласись, что у аристократов есть свои преимущества.
— Эт да… будь на машине герб, хрена бы два сунулись, — говорил Метелька с набитым ртом, но вполне понятно.
— Зато сунулись бы другие, — отозвался я.
Не, ну а чего? Везти везут, а ехать молча как-то не интересно. Там, в кабине, вряд ли услышат. И грузовичок дребезжит, и мотор рычит. Не до подслушивания.
— Тоже верно, — вздохнул Мишка. — Мне порой начинает казаться, что той, прошлой жизни, и не было вовсе. Что выдумал я её. Или вот примерещилась. Слышал, что с людьми бывает, особенно после серьёзных травм. Что начинают они воображать, а то и вовсе погружаются в фантазии, в них и обитают.
— Это ты у Николя проконсультируйся, — Метелька подхватил крошки. — А чесноку не пожалели, однако…
— Боюсь, тогда слишком многое придётся открыть…
— Скучаешь? — я как-то прежде не особо интересовался. Да и в целом чужие душевные терзания — это скорее к Светочке, которая и выслушает, и утешит, и светом своим обнимет, от депрессии излечивая. А я что? Я только и могу, что соврать, будто всё наладится.
И то не слишком правдоподобно.
— По матушке, — он помрачнел.
А ведь Мишке тяжко.
Может, даже тяжелее, чем нам всем. Он ведь к совсем другой жизни привык. Пусть не любимый, но всё одно признанный.
Он с малых лет знал, что он не просто так, а аристократ. Жил в достатке.
Слуги там.
Охрана.
Положение какое-никакое. Жизненные перспективы опять же. А потом выясняется, что ни положение, ни перспектив, и вообще всё будущее пошло по…
— Карп… не говорил ничего? — знаю, что мой братец имел с ним беседу. И была мысль подслушать, но как-то… не решился, что ли?
Неправильным показалось.
Будто бы я ему то ли не доверяю, то ли ещё что.
— Ничего нового. Полицию… скажем так. Полиция предпочитает не вмешиваться во внутренние дела родов. Карп Евстратович сумел добыть заключение врача, но…
— Есть сомнения, что в нём правда?
— Да.
— А сам как думаешь?
— На сердце она не жаловалась. Да и знала бы, что я жив. Она была сильнее меня. В плане способностей. И связь нашу ощущала. У неё не было причин уходить.
А вот у нынешнего главы рода Воротынцевых причины избавиться от Мишкиной матушки имелись. Пусть даже с призрачными шансами на власть, но потенциальный раскол в ослабевшем роду — это не то, с чем новоявленный глава смирится.
— Мстить будешь?
— Сначала думал, что всем… вырежу под корень, — Мишка вцепился во влажный хлеб. — Почему мы перед отъездом не поели?
— Потому что спешили, — напомнил я. — А теперь?
— Теперь… знаешь, я ведь понимаю, почему они так. И это разумно. С точки зрения сохранения целостности рода. Власти. Воротынцевы за последние месяцы и так лишились нескольких предприятий.
— Не знал.
— Я присматриваю. Читаю газеты. В биржевых сводках чего только не напишут. Как понимаю, у рода не хватает сил удержать всё. Кое-что отдают новым союзникам. Кое-что теряют. Но это мелочи. А случись раскол, всё было бы куда серьёзней.
Киваю.
Власть, она такая, в ней без сантиментов надобно.
— Но не прощу. Можно было бы иначе. В монастырь. За границу… даже в закрытое поместье. Можно было бы иначе!
— Найдём, — обещаю.
— И убьём?
— Ну… сам решишь.
— Боюсь, что духу не хватит. Честно… Сав, а тебя не пугает?
— Что?
— То, что ты настолько легко к этому относишься.
— К чему?
— К людям. Вон, троих убил. И не говори, что это не ты. Ты в том числе. Я теперь больше понимаю, но… ты убил и спокоен. Сидишь вот. Хлеб кушаешь. Нас везут куда-то. И там тоже будут люди, которых ты убьёшь.
— И тебя это волнует?
— Меня волнует, что тебя это почти не волнует! — Мишка всё-таки не сдержал эмоции. — Это… это не нормально. Мне случалось убивать, но каждый раз это тяжело. А поначалу я и вовсе… ощущение такое, будто душу наизнанку. А ты вот…
— А я вот… — сижу и думаю, что ж ему-то сказать, чтоб не слишком врать. Мишкина логика понятно. Он, конечно, не трепетная барышня и судя по тому, как на болотах работал, знает, с какой стороны за ножа взяться. Но то ли благородная натура мешает относится к этим делам проще, то ли сам он от рождения нежный.
— А он просто по голове удареный, — влез Метелька. — И мозговая горячка была. Так что едва не померши. И потом ещё… там… ну… то одно, то другое… мне ещё когда бабка говорила, что когда человека смерть поцелует, тогда он вроде как её бояться перестаёт. Что своей, что чужой. У нас жил на деревне один. Тихий был мужик. Но бабка не велела к нему подходить. Он, мол, из таких вот, целованных. И стало быть, ему что помирать, что убивать — разницы нету. Тогда-то не особо поверил. Бабка ж такая, она про каждого найдёт, чего сказать. А потом уже… когда и сам… Ну, когда там, в деревне, мёрли, тогда страшно было. Особенно по-первости. А после пообвыкся. Думал, что тоже сгину, а нет… когда ещё своих хоронил, то внутрях всё прям переворачивалось. Попереворачивалось и облеглося как-то. Злость вот оставалась, но это уж потом, на тётку мою… вспомнить-то смешно. А теперь вона… мертвяки? Что мертвяки. От них беды нету… и убить? Ну убили этих. Так сами виноватыя. Другия будут? Ну так тоже не с гостинцами встретят. Как они к нам, так и мы к ним. А маяться? На кой оно?